Я порвал Венькину рубаху. Выгоревшая на солнце, стираная-перестиранная она и так уже расползалась на Венькином теле, но я ее порвал, а другой рубахи у Веньки не было. Венька рыдал в голос.

Ему было жалко рубаху, и он боялся гнева матери. Я понимал, что этот гнев может обрушиться и на мою голову, а потому побежал к бабушке. Бабушка обмеряла Веньку и на старинной машинке Singer for Manufakturing Co сшила Веньке такую новую рубаху, о которой Венька мог только мечтать – из парашютного шелка.

Материал этот по своей недоступности стоял в одном ряду с мылом, солью и спичками. Шел 1943-й год. Война была теперь где-то далеко-далеко, и в селе Завершье налаживалась мирная жизнь. Возродился после оккупации колхоз «Красный партизан». Из МТС прислали трактор, и он вспахал сколько смог, пока не подорвался на мине. Старики ходили по полю с коробом на животе и сеяли ячмень и пшеницу. В село приезжали какие-то дядьки — их называли уполномоченными — и пили с председателем колхоза свекольный самогон. За двадцать пять километров в райцентре ожила потребкооперация, где продавались конфеты-подушечки с начинкой из повидла, но из одежды купить было нечего да и не на что. Старухи донашивали поневы, девки щеголяли в юбках из пятнистого защитного полотна. Мы, пацаны, бегали босиком в штанах на одной помоче. Поздней осенью влазили в валенки и вылазили из них со сходом снега, так что наши пятки не были чувствительны ни к жаре ни к холоду. Пошить обувку было не из чего, государство отбирало даже свиные шкуры. Забитого кабанчика заставляли свежевать, до чего раньше и не додумывались: какое же сало без шкурки, да и какие сапоги из свиной кожи. Пастух Илья плел лапти, и, у кого не было валенок, зимой месил снег в лаптях. Я жил у бабушки с дедушкой в Воронежской области, где через нас дважды прокатился фронт сначала на Сталинград, потом обратно. Завод, на котором работала мать, эвакуировали на Урал. Отец оказался в Магадане. Что мог делать в этом лагерном краю инженер-аэрофотосъемщик, ума не приложу, а спросить отца не успел, он умер в 44-м году. В 46-м мать вернулась из Свердловска в Москву и забрала меня к себе. Штаны на одной помоче остались в деревне, и меня одели в лыжный костюм. Это изделие спасло от климатических невзгод целое поколение послевоенных мальчишек. Шился он из мохнатой байки, мягкий, теплый, удобный, неприхотливый в обиходе. Для 10 – 15-летних он стал повседневной одеждой. Это была дань не моде, а безысходности. В моде было другое, например, хлопчато-бумажные брюки, как говорили блатные, не дорогие, но в полосочку. Но мечтой всех ребят были куртки-«бобочки». Ах, какие это были «бобочки», из вельвета, с двумя кармашками на молнии. Носили их избранные, чья состоятельность не вызывала сомнения. Из моего школьного окружения такие были только у Лени Ландау, внука аптекаря и у Миши Рабиновича, чей отец дядя Яша работал директором комиссионного магазина. Из деревни в Москву со мной приехали валенки и верно служили мне, пока я из них не вырос. Они годились на все случаи мальчишеской жизни. С помощью двух ремешков и деревянной палочки к ним прикручивались коньки-снегурки, и мы катались на них по московским улицам, прицепившись проволочным крюком к борту проезжавшей автомашины. В этих валенках я впервые побывал в консерватории на «Шахерезаде» и во МХАТе на «Синей птице».

В 1953-м году в моей одежде произошли крутые перемены. Я оканчивал десятый класс, предстояли экзамены в институт. Бабушка полезла в сундук и достала чудо – дедушкин костюм. Был он коричневого цвета в едва заметную красную, желтую и зеленую искорку. Чтобы ее разглядеть, надо было приблизиться вплотную и присмотреться. Из сундука был извлечен так же альбом старых фотографий. Я помнил дедушку сухоньким старичком в косоворотке и дешевом двубортном пиджаке, в котором он учил сельских детей русскому языку и арифметике, колол дрова, топил печку и все в одном и том же пиджаке, лацканы которого от старости начали заворачиваться в трубочку. На фотографиях дедушка был в «тройке» и при галстуке. Он сидел на венском стуле, положив ногу на ногу, или стоял, облокотившись на резную тумбочку. Вместе с фотографиями лежало дедушкино свидетельство о рождении: по Указу Его Императорского Величества настоящее Свидетельство выдано казаку Якову Агафонову Нехаеву и его законной жене казачке Евдокии Димитриевой в том, что их сын Феодор рожден такого-то, крещен такого-то. Здесь же хранилась благодарность с факсимиле министра уже советской России Н. Бубнова за дедушкины успехи в деле народного просвещения. Моя радость по поводу костюма была преждевременной. Я утонул в нем чуть ли не с головой. Оказалось, что в молодости дедушка был мужчиной представительным. Бабушка обмеряла меня, как когда-то Веньку, которому я порвал рубаху, и целый вечер колдовала над костюмом, но, наконец, сказала:

– Здесь такие хитрые швы, что я боюсь их трогать. На следующий день мы пошли к портному.

Худой высокий старик в сатиновом фартуке долго вертел костюм так и этак, щупал ткань длинными пальцами, подносил к самому носу, то снимая, то надевая очки.

– Это австралийская кручёная шерсть. Вы хотите, чтобы я перешил костюм на этого молодого человека? Лучше подождать, когда он перестанет гонять свой футбол и располнеет. Жалко рушить такую вещь.

Я испугался, что бабушка согласится с ним, но он сказала:

– Рушьте. Сколько же лежать ему в сундуке. Последний раз Федор Яковлевич надевал его в тридцатом году на областную учительскую конференцию. Назавтра в назначенный час мы снова пришли к портному. Костюм лежал на столе в разобранном виде.

— Эта вещь бала пошита в Англии. Вы, молодой человек, не помните, но английские магазины были во многих больших городах.

— Федор Яковлевич купил костюм в Воронеже в одиннадцатом году, сказала бабушка. – Он тогда получил место заведующего школой.

– Я распарывал костюм целых четыре часа и переживал, что испортил такую работу. Англичане умеют делать хорошо и ценят репутацию. Посмотрите на эти пуговицы. На каждой пуговице с тыльной стороны была выдавлена надпись по- английски – for gentlemans – для джентльменов. – Через неделю, молодой человек, вы сделаетесь джентльменом, дай Бог, что б вы знали, что это такое. Теперь после уроков я шел к портному. Он прикладывал ко мне детали костюма, чиркал мелом и больно колол меня булавками. Наконец настал день, когда костюм был перешит, отутюжен и надет на деревянный манекен.

– Примерьте, – сказал старик, – теперь он должен быть вам впору. Видит Бог, я старался, как лучше и даже сохранил родную подкладку. Теперь не носят жилетов, но я перешил и жилет. Настоящий костюм обязан быть с жилетом, иначе где же вы будете носить швейцарские часы.

Я облачался в первый в своей жизни костюм, представляя, как приду в нем на выпускной вечер, какое произведу впечатление, и Алка Останькович, за чью благосклонность боролись все ребята нашего класса, будет танцевать со мной «Риориту». Меня ожидало жестокое разочарование. Я почувствовал себя в костюме скованным и неуклюжим, выглядел в зеркале нелепо и даже смешно. Я не знал, как поставить ноги и куда деть руки. Привычная поза – правая нога чуть вперед и в сторону для костюма явно не годилась. Машинально попытался засунуть руки в карманы брюк, но мешали полы пиджака. Костюм не признавал меня, он сопротивлялся.

Старик смотрел поверх очков.

– Вы, молодой человек, ведете себя, как корова в седле. Это нормально. Вы не привыкли к благородной ткани и хорошему фасону. Поверьте, этот костюм сделает из вас человека. Мой вам совет: прежде, чем выйти в люди, походите в костюме дома. Он должен привыкнуть к вам. С хорошей вещью всегда так. Вам нужен галстук, которого у вас конечно нет. В этом костюме нельзя быть расхристанным, как вы гоняете свой футбол.

Он вышел из мастерской и через минуту явился с галстуком.

– Я научу вас завязывать двойной прямой и косой одинарный узел. Какой-нибудь из них да будет в моде. Конечно, можно говорить еще о бабочке, но тогда вам потребуется фрак. И не стойте как памятник Ришелье, расстегните пиджак, опуститесь в это кресло, не бойтесь, оно вас не укусит. Поднимитесь, прогуляйтесь до трюмо и обратно. Если вам так уж не терпится, отодвиньте полу и положите руку в карман. Это позволительно, если вы, конечно, не объясняетесь даме в своих чувствах. И никогда не снимайте галстук через голову, узел всегда должен быть свежим, иначе вы станете похожи на моего соседа, которого недавно выдвинули в профсоюзный комитет.

Я боролся с костюмом всю весну до самых выпускных экзаменов. По совету старого портного надевал его хотя бы раз в день, учился завязывать галстук. Я решил освоить костюм во что ба то ни стало. Постепенно он перестал стеснять меня, и я уже не думал, как поставить ноги и куда деть руки, все стало происходить естественно и само собой. В дедушкином костюме я отметил окончание школы и поступил в институт.

Начав кочевую журналистскую жизнь, ночевал в нем на деревянных вокзальных диванах, в пластмассовых креслах аэропортов, на полу автовокзалов. Он побывал со мной на воркутинских шахтах, в архангельских леспромхозах и на реке Лене с экспедицией мерзлотоведов. Костюму ничего не делалось, к нему не приставала грязь, он не пачкался и не лоснился . Однажды в столовой какой-то пьяный опрокинул на меня тарелку с борщем. Я отнес костюм в химчистку и получил его оттуда как новый. Австралийская кручёная шерсть была неистребима.

Когда я пришел в газету «Московский комсомолец», Эдик Графов из отдела информации и спорта сказал мне:

– Твой костюм оскорбляет окружающих.

— Это чем же? – спросил я.

– Литсотрудник на гонораре выглядит в таком костюме вызывающе.

Я расстался с костюмом в 1965–м году. К этому времени мой гардероб состоял уже из нескольких пар лавсановых брюк, буклевых восточногерманских пиджаков и выходной югославской «двойки» фасона «континенталь». Я подарил костюм бедствовавшему актеру Московского областного драматического театра Володе Елунину. Заходя иногда на репетиции, смотрел, как он пытается изобразить в нем – не помню – толи Розенкранца, то ли Гильденстерна. Не знаю, кому передал его Елунин, но мне кажется, что дедушкин костюм живет до сих пор.