Выражаю искреннюю благодарность Игорю Лапинскому.

Пролог

Тридцать часов

10 сентября 1919 г.,

Приазовская степь.

I

Горизонт перевернулся, и аэроплан, почти став на крыло, рухнул вниз, точно подбитый. Двигатель замолчал, но за двести метров до земли мотор «Клерже» в сто тридцать лошадиных сил ожил и застрекотал всеми своими девятью цилиндрами.  Штабс-капитан потянул на себя ручку, не дав машине окончательно спикировать. Красный «Ньюпор» этого не ожидал и, оказавшись напротив солнца, ослеп. А в это время «Виккерс», взмыв вверх, зашёл в хвост большевистскому авиатору и длинной очередью прошил деревянное тело врага. В воздух полетели обломки киля, стабилизатора руля высоты, управления и элерона.

— Восьмой краснозадый, — усмехнулся штабс-капитан Ильин и совершил разворот, чтобы встретиться с ещё одним приближающимся противником. Альтиметр показывал высоту почти в две тысячи метров. Ильин сделал стремительный выпад вправо, точно фехтуя шпагой, и выпустил две коротких очереди. Пули насквозь прорезали фанерное самолётное брюхо. Большевистский «Ньюпор» перешёл на отрицательный угол и свалился в штопор.

— Девятый, — выговорил вслух офицер и осмотрелся по сторонам. Слева, уносил ноги красный разведчик на «Сопвич-259». Гнаться за ним было опасно, поскольку до линии фронта оставалось меньше пяти километров, и можно было легко угодить под огонь вражеской артиллерии. Но азарт боя захватил офицера, он не сдержался — устремился в погоню. И в момент, когда цель уже была на прицеле, послышались взрывы. Истребитель трясло, снаряды разрывались всё ближе и один из осколков угодил в крыло. Повезло. Ильин дал две очереди в хвост противника, как вдруг заклинило пулемёт. Так бывает, если перед набивкой ленты не промыть патроны бензином, не вытереть насухо хоть один из них —  именно он и вызовет перекос и задержку в стрельбе. Но пронесло. Очереди попали в цель ещё до перекоса, и «Ньюпор», клюнув носом, будто раненная птица, стал падать.

— Десятый. Пора домой, — прошептал офицер и пошёл на разворот. Пот струился из подшлемника и застилал глаза.  Неожиданно раздался глухой удар и пропеллер остановился. Мотор «Клерже» замолчал. «Виккерс» летел по инерции, и в расчалках[1] свистел ветер.  Ильин осмотрелся: судя по всему, осколок задел правую стойку, разбил козырёк кабины, а оторвавшаяся тяга мотора срезала часть капота и повредила двигатель. Высота уменьшилась до полутора тысяч, а до аэродрома ещё около десяти километров. Надо было бороться за каждый метр высоты и постараться дотянуть до своих. Слава Богу, помогал ветер, и «англичанин» скользил по воздуху, точно бумажный змей.

На счастье, завиднелось лётное поле, и истребитель, совершенно обессиленный, неуклюже коснулся своими шасси земли. Пробежав несколько сот метров, аэроплан замер.

Лётчик выбрался из кабины. К нему бежал моторист. Он держал бутылку коньяка и чайный стакан. Унтер-офицер   вынул пробку и сказал:

— «Шустовский», настоящий, специально для вас, ваше благородие.

— Эх, подведёшь ты меня, Семёныч, под скандал. Знаешь ведь, что на лётном поле это строго-настрого запрещено, — вымолвил Ильин, снимая коричневый шлем с чёрным двуглавым орлом на околыше и кокардой над ним.

— Так это же случай — исключительный. На мёртвом моторе сели. Что с ним?

— Тягу оторвало, и она угодила в двигатель.

— Эх, вот незадача! Небось, уже и душу Господу отдать собирались? Так я наливаю?

— Ладно.

Штабс-капитан махнул рукой, взял стакан и осушил его несколькими большими глотками, будто это был не коньяк, а сухое красное «Мукузани».

— Скольких супостатов подбили, ваше благородие?

— Три. Два «Ньюпора» и один разведочный «Сопвич». Насчёт «Ньюпоров» — не сомневаюсь, придёт подтверждение от наших кавалеристов, а вот за «Сопвич» ручаться не могу — на их территории упал.

— Стало быть, всего тридцать пять! Ого!

— Ты не ровняй германцев и красных, — усмехнулся Ильин. Как известно, немецкий рекордсмен — Манфред фон Рихтгофер —  имел на счету восемьдесят один аэроплан. А   француз Гюннемер дошел до цифры сорок один. Так что пока я третий. Утешает только то, что немец погиб в бою год назад, а Гюннемеру больше и сбивать-то некого. Для французов война закончилась, а у нас — в самом разгаре. Одно меня смущает: статистика упрямо твердит, что фронтовой лётчик-истребитель живёт в воздухе, в среднем тридцать часов, а потом, как бы это ни было печально, погибает. А я вот что-то задержался на этом свете…

— Ничего-ничего, послужим ещё   России-матушке. И всё же я второй стакан налью?..

— Постой.  Автомобиль, не к нам ли мчится?

— Похоже.

— Тогда коньяк отменяется.

— Временно.

— Надеюсь. И убери бутылку.

— Слушаюсь. Я пошёл обратно.

— Давай.

     Прямо по взлётному полю, мимо «колдуна» — ветрового указателя на длинном шесте, напоминавшего то ли раздутый чулок, то ли «колбасу», несся «Рено». За рулём сидел всего один человек. Он был в шофёрском облачении. Автомобиль остановился прямо перед «Виккерсом». Водитель не стал заглушать мотор. Из машины вышел офицер. Он снял куртку, и на погонах блеснули три звезды.

— Уж не по мою ли душу?

— Так точно, господин штабс-капитан. Велено вас срочно доставить в Ставку Главнокомандующего.

— За что такая честь?

— Узнаете на месте. Одно скажу — для вас это будет хорошей новостью. Прошу в автомобиль.

— Вот же незадача, а я уже и коньячка хлебнул, — смутился Ильин. — Моторист угостил по случаю: двигатель отказал, пришлось планировать. Едва дотянул… Только генерал на это вряд ли обратит внимание. Распитие спиртных напитков на лётном поле — разжалование в рядовые.

— Не беспокойтесь, за час выветрится, — улыбнулся поручик. —  До Таганрога раньше нам никак не добраться.

 — Пожалуй, да. Погодка сегодня исключительная. Бабье лето наступило. Но мы всё равно должны заехать в расположение части. Надобно привести себя в порядок. Это займёт не более десяти минут.

— Безусловно.

— Тогда по кóням!

Офицеры сели в автомобиль, и он покатил прямо к   хуторским хатам — месту дислокации четвёртого Добровольческого авиаотряда.

II

Отмахав почти восемьдесят вёрст по степи, жёлто-оливковый «Рено» въехал в Таганрог.

Город, основанный ещё Петром I, выглядел так, словно и не было никакой войны. Работали кафе и кондитерские, а на Петровской открылось кабаре. В деревянном здании яхт-клуба снова играли на бильярде, и в гавани на воде заработал ресторан. На углу Петровской улицы и Дебальцевского переулка красовалась вывеска банка «Демокредит» — синими буквами по белому фону. Чуть дальше — «Азово-Донской» и «Земельный» банки. Вывески сверкали яркой, почти золотой, рекламой: «Гастрономический магазин Дурукова», «Мануфактурный магазин Гузелова», «Т.А. Ильенко», «М.О. Куланов и К.», «Бр. Камбуровы» … По городским аллеям неторопливо прогуливались нарядные дамы в сопровождении офицеров или статских. Летняя жара уже спала, и теперь даже в полдень местные обыватели с интересом глазели на театральные тумбы с афишами спектаклей и названиями заморских фильм.

А ведь еще полтора года тому назад горожане цепенели от ужаса большевистских бесчинств. Город содрогнулся, узнав, что в коксовой печи Металлургического завода красные сожгли пятьдесят живых офицеров и юнкеров, связанных по рукам и ногам. Известия о пытках пленных офицеров подтвердились, когда родственники отыскали их обезображенные трупы. Но и мёртвые тела не давали большевикам покоя: их не разрешали хоронить, а выбрасывали в степь на съедение диким собакам и воронам. Но и этого красным показалось мало. Жители подвергались обыскам и арестам. Зажиточных горожан арестовывали с целью выкупа. Новая «народная» власть поступала по-бандитски. Да это было и неудивительно, потому что её возглавили самые настоящие уголовники. В «Акте расследования по делу о злодеяния, учинённых большевиками в  городе Таганроге за время с 20 января по 17 апреля 1918 года», составленном судебными следователями, в частности, говорилось: «Главными носителями власти и проводниками большевистской политики в г. Таганроге за кратковременное владычество там большеви­ков, длившееся с 20 января по 17 апреля 1918 года, явились люди, не только не соответствующие по своему нравственному и умственному уровню за­нимаемым ими должностям, но зачастую и с уго­ловным прошлым: так, военным комиссаром горо­да и округа был Иван Родионов, отбывший наказание за грабеж; помощником его  —  Роман Гончаров, также осужденный за грабеж; комисса­ром по морским делам  —  Кануников, бывший по­вар-матрос, отбывший каторгу за убийство, на­чальником контрразведывательного отделения Иван Верстак, зарегистрированный с 16-летнего возраста вор; начальником всех красноармейцев города, заведующий нарядами на производство обысков и расстрелов, — Игнат Сигида, осужден­ный за грабеж, и, наконец, начальником пулемет­ной команды бронированного поезда, а затем председателем контрольной комиссии по перевоз­ке ценностей из Ростова-на-Дону в Царицын  — мещанин гор. Таганрога Иван Диходелов, по клич­ке Пузырь, судившийся и отбывший наказание за грабеж».

В конце апреля красные, узнав о приближении германской армии, в панике оставили город.

Первого мая Таганрог заняли германцы. Новые оккупанты до самого сентября занимались настоящим грабежом.  В Германию отправляли все, что можно было вывезти: эшелоны угля, зерно, мясо, кожу, части машин и многое другое. Так продолжалось до того момента, пока в Германии не разразилась революция. В сентябре немцы ушли.

И потому сегодня трудно было поверить в наступившую, такую тихую и мирную реальность с неторопливыми обывателями, неспешными экипажами и юркими, квакающими клаксонами, автомобилями. Если бы не множество военных, в том числе и иностранных (в Таганроге находились миссии правительств Франции, США, Японии, Англии и Румынии), то жизнь могла бы показаться безмятежной и спокойной, почти как во времена, когда в Александровской мужской гимназии Антону Чехову преподавал математику Эдмунд Иосифович Дзержинский (отец нынешнего Председателя ВЧК), награждённый за усердную службу орденом Святой Анны III степени. Кстати, имя великого русского писателя в Таганроге носила не только одна из самых длинных улиц города, но и библиотека, и дом, не так давно ставший городским музеем.

Автомобиль немного трясло на мостовой, выложенной греческой брусчаткой. Но ни штабс-капитану Ильину, ни поручику не было ведомо, что ещё с тех времён, когда Екатерина II разрешила грекам, спасавшимся от турецкого гнёта, свободно селиться в здешних местах, потомки Гомера развили бурную торговлю. Из Таганрога в Грецию на фелюгах и барках они везли российский товар, а обратно шли почти пустыми. Для того чтобы суда были в море устойчивыми, приходилось нагружать трюмы балластом – простым камнем. По приходу в порт его сбрасывали у самого берега.  Позже, когда камня стало много, им стали мостить городские улицы. Это позволяло местным грекам с полным правом говорить, что они ходят по камням родной Эллады. Надо сказать, что дом под № 50, в котором располагалась Ставка Вооружённых Сил Юга России (ВСЮР), так же стоял на улице, именовавшейся Греческой. 

Шофёр остановил автомобиль, примерно, метрах в ста пятидесяти, не доезжая до здания Ставки, поскольку в сей части улицы, во избежание диверсий большевиков, была запрещена не только всякая езда, но и проход. За этим строго наблюдали часовые, стоящие на перекрёстках по обеим сторонам дороги. Пешее следование разрешалось исключительно по спецпропускам. Причём, в них указывалось, сколько человек может следовать с уполномоченным лицом. Поручик, доставивший Ильина, имел право на сопровождение одного человека.

У центрального подъезда Ставки по обе стороны от двери, лицом друг к другу, на двух красных квадратных ковриках дежурили два офицера в парадных мундирах и с шашками наголо.

Внутри поручик и Ильин вновь подверглись проверке, и лишь потом их провели по длинному коридору в комнату с высоким потолком с лепниной и хрустальной люстрой. В ней уже находилось три офицера. Это были авиаторы, знакомые Ильину ещё с войны. Поручик стал у стены. Через минуту перед собравшимися появился высокий, стройный военный с роскошными усами. Позади него, точно тень, следовал штабс-капитан.

— Господа, позвольте представиться: начальник контрразведки Добровольческой армии —  полковник Фаворский. Всё о чём мы с вами сейчас будем говорить, представляет собой государственную тайну. Я не обмолвился — именно «государственную». Вне всякого сомнения, большевики будут разбиты, и мы создадим новое свободное российское государство. Но пока идёт война. И, чтобы одержать в ней победу, нашей армии понадобится сильный воздушный флот, оснащённый новейшими истребителями, разведочными аэропланами и бомбовозами. Только грош цена любому аэроплану, пусть даже самой последней конструкции, если им управляет плохо подготовленный авиатор. В этой комнате собрались лучшие из лучших. И поэтому вам придётся приступить к формированию русской лётной школы, и именно вы будете обучать мастерству будущих пилотов. Практически придётся начать с чистого листа. Сложность заключается в том, что эта авиационная школа будет располагаться в Европе, а точнее — в Хебе. Её состав будет формироваться из числа русских офицеров, которые до сих пор, попав в плен, остаются на территории бывшей Австро-Венгрии, а сейчас — Чехословакии. Начальником школы назначается капитан Ильин.

Штабс-капитан поднялся.

— Сидите-сидите, капитан, — полковник махнул рукой, —   я не оговорился. Приказом главнокомандующего Вооружённых Сил Юга России сегодня вам досрочно присвоено следующее воинское звание — капитан. Мне кажется, оно, как нельзя лучше подойдёт к ранее полученному   ордену Святого Георгия и золотому Георгиевскому оружию. Жаль только, что новые погоны не скоро появятся на вашем кителе. Ближайший год вам придётся провести в статской одежде. Кстати, господа офицеры, у вас есть время, чтобы выбрать себе сорочки, костюмы, шляпы и плащи в магазинах города. Не волнуйтесь, вас обеспечат документами и деньгами. Через четыре часа вы отплываете на французском судне в Константинополь.     Ещё раз повторяю: ваша миссия тайная и потому опасная. Прошу о ней не распространяться. С этой минуты вы находитесь во власти моего помощника — штабс-капитана Ветлугина. Он сообщит все детали, будет сопровождать вас до места назначения и обеспечит вашу безопасность уже в Чехословакии. Да, и не забудьте о своих семьях.  Они поедут с вами. За ними прямо сейчас мы отправим автомобили. А моя миссия на этом окончена. Честь имею, господа!

III

Мореходная канонерская лодка военно-морских сил Франции «Illiria» покидала таганрогскую бухту и взяла курс на Константинополь. Штабс-капитаны Ветлугин, Агеев и Багровников с супругой, поручик Бараевский, капитан Ильин с женой и сыном стояли на палубе до тех пор, пока темнота и расстояние не скрыли город. Лишь свет таганрогского маяка не хотел сдаваться и до последнего пытался победить мрак.

Vitae summa brevis spem nos vetat incohare longam

(Скоротечность жизни не позволяет нам далеко простирать надежду).

К. Гораций, «Оды».

Глава 1

Белая хризантема

Четвёртого   ноября 1919 года,  в восемь  тридцать утра, в арке четырёхэтажного дома № 3/142 на Малой площади (Malé náměstí) с вывеской  «Detektivní  kancelář  «1777»[2], появился   человек с бритым лицом, в шляпе и  тёмном пальто.  Выкидывая вперёд трость, он дошёл до ближайшего киоска и купил несколько газет. 

Не обращая внимания на прохожих, на осеннее солнце, играющее слабыми лучами в витринах пражских магазинов, господин с уже заметно тронутыми сединой висками вынул из кармана коробочку монпансье, положил под язык леденец, уселся на лавочку и развернул в газету. Утреннюю прессу он читал ежедневно.

Уже перешагнувший почти два года назад пятидесятилетний рубеж, бывший чиновник по особым поручениям Министерства иностранных дел, присяжный поверенный Ставропольского Окружного суда, коллежский, а потом и статский советник, начальник Бюро контрразведки МИДа России Клим Пантелеевич Ардашев покинул Россию ещё в прошлом году. Ему предстояло выполнить задание начальника штаба Добровольческой армии —  восстановить агентурную сеть, созданную им как раз перед большевистским переворотом 25 октября (7 ноября) 1917 года. Прибыв из Новороссийска в Константинополь вместе с супругой, Климу Пантелеевичу пришлось обосноваться в Праге, ставшей столицей Чехословацкой республики и провозгласившей независимость совсем недавно, — 14-го октября 1918 года.

Если бы летавшие над Малой площадью голуби, были бы обучены грамоте, то они бы увидели, что сей господин интересуется новостями из России —  далёкой и малопонятной для многих страны, горящей в пламени гражданской войны. Вести оттуда, и впрямь, вызывали беспокойство.   

Ещё с конца апреля Восточный фронт стал проседать, и 1 ноября большевики заняли Омск.

На севере английский экспедиционный корпус под командованием Аронсайда эвакуировался в конце сентября, оставив генерала Миллера сражаться с красными один на один. Но, несмотря на это, ему удалось перейти в наступление на Вологду, достичь успехов в долине Онеги и закрепиться на линии Северной железной дороги, в районе станции Плесецкой. 

Северо-западная армия генерала Юденича, после недавнего наступления, выдохлась и к первому ноября откатилась до реки Наровы (Нарвы).

На южном фронте Добровольческая армия оставила Орёл и Ливны. В результате упорных боёв, неся большие потери, войска отступили на линию Конотоп — Глухов — Дмитриев — Косторная.

На Донском фронте части Добровольческой армии отошли за Дон и Хопёр, удерживаясь на линии Лиски — Урюпино.

К концу октября на западном направлении войска генерала Драгомирова оставили Чернигов.

Да и в тылу у Белой Армии обстановка складывалась не лучшим образом. Многотысячная повстанческая армия Махно, пройдя на конных повозках за одиннадцать дней шестьсот верст, овладела территорией между Нижним Днепром и Азовским морем. Мелитополь, Бердянск и Мариуполь были заняты повстанцами.

Далее в новостях рассказывалось о частном визите недавнего премьер- министра Чехословацкой республики Карела Крамаржа в Россию. Уйдя в отставку, председатель правительства и глава национал-демократической партии Чехословакии решил предпринять частный визит в ставку генерала Деникина. «Вместе с русским послом во Франции Маклаковым и в составе французской военной миссии генерала Манжена, через Париж, Марсель и Тулон, ему удалось добраться до   Константинополя на борту крейсера «Прованс». И уже оттуда, на военном корабле «Вольтер» —  до Керчи. Затем, —  как сообщала газета, — пересев на маломерное судно “Ла-Скарн”, бывший чехословацкий премьер прибыл в Таганрог, где и встретился с Главнокомандующим. После чего Крамарж посетил Новочеркасск, Екатеринодар и Крым. На всех приёмах и собраниях он выступал от имени всего чехословацкого народа с яркими антибольшевистскими речами. По возвращении на родину Карел Крамарж пообещал оказать финансовую помощь всем силам, ведущим борьбу с коммунистическим террором».

 «Вот и прекрасно. Всё идёт по плану», — подумал Клим Пантелеевич и отложил газету. По его лицу пробежала едва заметная улыбка. На редкость тёплое солнце, и доносящийся откуда-то женский смех, и мерный стук экипажей, спешащих по старым пражским улицам, — всё настраивало на спокойное и благодушное восприятие окружающего мира.

Конечно же, Прагу Ардашев выбрал не случайно. Город, находящийся в центре Европы, позволял с лёгкостью организовывать встречи с агентурой.

Второй причиной было и то, что в Хебе, находящимся в трёх часах езды на поезде от Праги, открыли школу военных авиаторов, сформированную из пленных русских офицеров, оказавшихся на территории бывшей Австро-Венгрии. Отучившись, вчерашние курсанты должны будут отправиться в Россию сражаться с большевиками, и Клим Пантелеевич негласно обеспечивал безопасность лётной школы через штабс-капитана военной разведки Ветлугина.  По вторникам он встречался с ним в вокзальном кафе.

Третьим немаловажным обстоятельством выбора Праги являлось личное знакомство Ардашева с упомянутым в газетах недавним премьер-министром республики Карелом Крамаржем (несмотря на отставку, он пользовался авторитетом как среди населения, так и правящей элиты). Именно его личное участие помогло Климу Пантелеевичу не только получить вид на жительство в Чехословакии, но и открыть сыскное агентство. Правда, для этого пришлось принять на работу помощника. Им стал только что вышедший в отставку тридцатипятилетний агент пражской полиции Вацлав Войта. Собственно, Войта и подавал прошение на открытие агентства, а бывший присяжный поверенный Ставропольского Окружного суда числился его подчинённым, хотя, на самом деле, всё было наоборот. 

Новый соратник Ардашева не только души не чаял в своём начальнике, называя его «патроном» и «шефом», но и обладал целым рядом несомненных достоинств: был внимателен к деталям, прекрасно вёл слежку и умел артистично перевоплощаться. Жаль только, что Войта, как и многие полицейские, с трудом анализировал собранные доказательства, да и отбрасывать второстепенные, малозначимые версии не торопился. Именно из-за этого он зачастую и не мог предвидеть возможные шаги преступника, прекрасно идя по следу, но, то и дело, запаздывая. Устав от многочисленных выговоров и нареканий от начальства он решил покинуть сыскное отделение. Надо же было так случиться, что в день, когда Войта подал рапорт об отставке, в участок заглянул Ардашев. Климу Пантелеевичу отчего-то понравился этот вполне безобидный на вид чех, и он пригласил его на разговор. На счастье, оказалось, что рожденный от брака русской дворянки и чешского коммерсанта местный сыщик владел языком Пушкина, как родным. К тому же он был прост в общении, чем сразу же расположил к себе супругу Ардашева —  Веронику Альбертовну.  Внешности же господин Войта был самой обыкновенной: среднего роста, слегка полноватый, но подвижный, с заметной лысиной и густыми усами.  В его глазах, часто бегающих, читалось простодушие и открытость. И потому окружающим он виделся этаким «рубахой-парнем».  Войта умело использовал обманчивое впечатление и, в случае надобности, вызывал людей на откровенность. Некоторых, поверивших его чистому и открытому взгляду, она приводила к длинным срокам   в Пльзенской тюрьме — самой суровой в Чехословакии.

Вторым новым и близким для четы Ардашевых человеком стала Мария Сергеевна Калашникова — горничная, русская эмигрантка тридцати двух лет, оставшаяся в Праге без средств после скоропостижной кончины её мужа, бывшего столичного чиновника. Высокая, стройная брюнетка была немногословна и отличалась аккуратностью. В её обязанности входило получение и отправление корреспонденции, встречи и проводы клиентов. Ей приходилось печатать на «Ундервуде» и отвечать на телефонные звонки.  Ещё она прекрасно варила кофе по рецептам Ардашева. Вероника Альбертовна встретила Марию случайно в продуктовой лавке. Марии тогда не хватило денег, чтобы расплатится за хлебный батон, и Вероника Альбертовна, узнав, что она безработная, привела её к Климу Пантелеевичу, который в тот момент искал секретаря.

Бывший руководитель политической разведки России снял квартиру на втором этаже вышеупомянутого дома, как раз над только что открывшимся собственным сыскным агентством «1777». И потому, чтобы попасть на работу следовало просто спуститься вниз по лестнице. Кстати, цифра «1777» была выбрана Ардашевым не случайно. Она напоминала ему о России. 1777 год — дата основания Ставрополя — родины Клима Пантелеевича.

Детективное агентство служило не только прикрытием разведывательной деятельности, но и давало возможность зарабатывать. Получить лицензию адвоката человеку, имевшему лишь разрешение на жительство, в Чехословакии было невозможно.

Сам дом № 3/142, построенный в стиле неоренессанса, имел невероятно интересную историю. Её поведал Ардашеву всё тот же Вацлав Войта, считавший себя — и не без оснований — местным краеведом. «Не будь я сыщиком, я бы стал экскурсоводом. В Праге я знаю не только каждый переулок и проходной двор, но и, связанные с ними, истории, —  говаривал недавний полицейский и, вздохнув, добавлял — большей частью криминальные». Здание, в котором располагалось детективное агентство, было известно жителям Праги, как дом «У Ротта». По словам Вацлава, на том самом месте уже в XIII веке стояло здание, построенное римлянами. Позже, именно в нём, и была напечатана первая библия на чешском языке. Изображение дома даже попало на старинные гравюры, повествующие о коронационном шествии Марии Терезии в далёком 1743 году. Как только это архитектурное сооружение не называли! И «Питликовский», и «У Волка», и «У Трех снопов» … Были и иные названия, но канули в лету. Потом, когда в доме поселились три сестры, на нём появился знак из трёх лилий.

Старая легенда гласила, что сёстры, несмотря на юный возраст, были девушками заносчивыми и своенравными. Друг с другом не ладили и потому жили на разных этажах, и, стараясь, лишний раз не видеться, пользовались отдельными лестницами. Объединяло их то, что каждая из них мечтала выйти замуж. И однажды повезло всем троим. Каждая встретила своего возлюбленного. Но все женихи оказались иностранцами. Сёстры бросили дом и уехали. Только вот незадача — за ними ухаживал один и тот же авантюрист-мошенник, который, пользуясь их отсутствием, завладел домом. Несчастные девушки остались прозябать на чужбине, а все их богатства достались ловкому пройдохе. Скептический склад ума Ардашева сразу же отметил несколько нестыковок в рассказе Войты, но Клим Пантелеевич терпеливо дослушал длинную историю до конца.

Позднее, уже в 1885 году, дом стал принадлежать Винсенту Иозефу Ротту и его супруге Марии, имевшим на первом этаже скобяную лавку. Торговля шла настолько успешно, что семья приобрела и соседнее строение. А потом оба дома объединили. Над внешним видом архитектурного ансамбля корпел известный в те времена зодчий Рехсцигель. Он-то и выполнил сооружение в три этажа. Сын Роттов — Ладислав — решил придать фасаду новый облик. По его желанию художники выполнили роспись, органично связанную со скобяными товарами. Между окнами возникли фигуры плотника, кузнеца, крестьянина, садовницы и жницы. Растительные мотивы представлены чертополохом и розами. Люнеты украшены разнообразными орудиями труда. Этажи разделила надпись «V. J. Rott» и молитва «Не дай погибнуть нам или нашим потомкам, святой Вацлав».

Надо сказать, что Прага пришлась Веронике Альбертовне по душе, но — удивительное дело!  — она скучала по Ставрополю. А ведь ещё несколько лет назад, как она только не называла тихий купеческий город! Помнится, был он и «дырой», и «болотом», и «захудалой пыльной провинцией». А теперь, в снах, нет-нет, да и всплывали в памяти, точно кадры синематографа, родные и привычные места: пассаж братьев Меснянкиных, дорогие магазины Театральной и Александровской улиц, аптека доктора Байгера и Казанский Кафедральный Собор. Но более всего душу рвали воспоминания о доме под № 38, что стоял на главной артерии города —  Николаевском проспекте. Как там сейчас? Цела ли беседка? Не вырублен ли сад?.. Душу щемила тоска по оставленным на попечение горничной домашним питомцам — Малышу и Лео. Живы ли они?

Примерно такие же мысли, но отягощённые чтением сводок с фронтов гражданской войны в России, и одолевали в данный момент    Клима Пантелеевича Ардашева, дворянина, бывшего чиновника по особым поручениям МИДа России, бывшего присяжного поверенного Ставропольского Окружного суда, бывшего… Он отложил газету, задумался на мгновенье и щёлкнул крышкой золотого Мозера. До встречи со штабс-капитаном оставалось совсем немного времени и стоило поторопиться, чтобы попасть к назначенному часу на вокзал. Только спешить Ардашев не любил и потому, наверное, никогда не опаздывал.

Свободный фиакр стоял рядом, и одноконный экипаж неторопливо, но уверено побежал по старым улочкам древнего города.

Дорога до железнодорожной пристани Праги заняла ровно столько времени, сколько требовалось для того, чтобы во рту растаял французский леденец «берлинго». Любимые монпансье российской фабрики «Георга Ландрина» в Праге достать было не просто. Местные конфетки «гашлерки», названные так в честь известного чешского барда Карела Гашлера, Ардашеву не нравились. Они хоть и отличались самобытным освежающим вкусом, но из-за преобладания лакрицы напоминали известное с детства лекарство, ведь корень солодки издавна использовался для приготовления сиропа от кашля. Другое дело французские «берлинго». Эти маленькие прозрачные леденцы, разных цветов и форм, были нейтральными и неплохо заменяли привычный ландрин. Несколько раз бывшему присяжному поверенному повезло, и в «Русском магазине» Гладика на Вацлав «15» ему посчастливилось купить не только настоящий ландрин, но и его русского конкурента «Сан-Пьеро» в картонном цилиндре. Словом, в привычных коробочках «Георга Ландрина» Ардашев теперь держал не только настоящий ландрин, но и другие виды монпансье.

Пражский вокзал (Hlavní Nádraží) — грандиозное сооружение, вероятно, самое большое   в Европе, находящееся рядом с Вацловской площадью, представлял собой целый комплекс зданий, соединённых в один ансамбль. В глаза бросалось арочное перекрытие над перроном. Оно казалось огромным, будто созданным для гигантских межпланетных поездов будущего.

Прямо перед входом остановился «Рено» с номером «КА-0067», и из него выбрался господин в котелке, чёрном пальто и с букетом цветов.  Среднего роста, лет шестидесяти с небольшим, но заметным животом, круглолицый, с пышными усами.

В след за незнакомцем Клим Пантелеевич зашёл в здание вокзала, поражавшее своим величием. Наверное, если бы он оказался там впервые, или просто коротал бы свободное время, то наверняка бы любовался и величественным куполом, и потолочной лепниной, и причудливой росписью стен. Но любая красота становится не столь заметной, или, правильнее сказать, более обыденной, если она встречается ежедневно. Человек ко всему привыкает и постепенно перестаёт обращать внимание, что вокруг него высятся удивительные архитектурные сооружения, или живёт дивная, не тронутая цивилизацией природа, хотя писатели и поэты утверждают обратное. По их мнению, можно, например, каждый день ходить в море на рыбацкой шхуне и не уставать восхищаться волнами на рассвете. Возможно, они и правы. Только интересно, что думает об этом тот самый рыбак, уставший тянуть сети и едва размыкающий веки после штормовой бури на утлом судёнышке? До созерцания ли морских пейзажей ему? Вот и резидент, идущий на встречу с офицером военной разведки, в этот момент был совершенно безразличен к творениям архитектора Йозефа Фанты.

Широко выбрасывая вперёд трость, в свойственной ему манере, Клим Пантелеевич вышел на перрон.  Встречающие нетерпеливо ожидали прибытие пражского экспресса

Поезд «Прага — Оломоуц», точно боясь опоздать к конечной точке назначения, устало вкатился и, выбросив струю пара, остановился. Кондуктора, будто по команде, выпустили пассажиров.

Клим Пантелеевич дошагал до конца перрона и через небольшую калитку вновь вернулся на привокзальную площадь.  Слежки не было. Впереди виднелась вывеска кафе под странным названием «U pošty» («У почты»). Там, за дальним столиком, его ждал Ветлугин. Встреча длилась не долго, и уже через четверть часа, Ардашев опять оказался на перроне у подземного перехода на вторую платформу.  Прямо перед ним стояли две кареты скорой помощи. Рядом суетились санитары. С большой предосторожностью они пытались погрузить двое носилок, накрытых простынями.   С первых свисала маленькая, уже начинающая синеть, женская рука, а по видневшимся подошвам туфель на вторых носилках нетрудно было догадаться, что они принадлежали мужчине.

Кондуктор нервно курил у вагона № 15. Затем из него показались люди в штатском и фотограф с треногой. Они что-то оживлённо обсуждали, пытаясь перекричать шум мчащегося на второй путь поезда «Брно — Прага», и направлялись к санитарной машине.

Было ясно, что именно из «пятнадцатого» вагона и выгрузили эти два трупа.  Казалось, смерть парила над перроном, и только одинокая торговка цветами с довольным видом рассматривала в ведре букет с огромной хризантемой посередине.

[1] Расчалка — тонкий трос, стальная проволока, оттянутая в каком-либо направлении для соединения частей конструкции в определённом положении. В авиации расчалки применяются для придания жёсткости крылу, ферме (прим. автора).

[2] «Detektivní  kancelář  «1777»  —  (чешск.) Детективное (сыскное) агентство «1777» (прим.  авт.).

Далее — на ЛитРес.