Посвящаю старым  друзьям, живым и ушедшим…

Выражаю особую благодарность Климу Валерьевичу Агаркову.

Пролог.

15 октября 2009 г., Хургада, Египет,

     Чернильная, уходящая в бесконечность полоса горизонта, словно ватерлиния гигантского судна, надвое разрезала пространство, отделив бесцветное, будто застиранное африканское небо, от бирюзового, пахнущего  спелыми арбузами моря.

     Страна пирамид,  фараонов, финиковых пальм и молчаливых бедуинов гостеприимно принимала тысячи русских туристов, среди  которых оказался и я.

     Всё получилось нежданно-негаданно, как обычно  происходит с героями американских фильмов. Вчера утром я проснулся от телефонного звонка. Незнакомый, безразлично-ласковый голос секретарши, съедая предлоги и приставки, будто спотыкаясь и прихрамывая, в характерной московской манере  сообщил, что мой первый исторический детективный роман о приключениях присяжного поверенного удостоился положительной  рецензии и одобрен главным редактором издательства. А ещё через минуту, судорожно затрясся  мобильник, и знакомая девушка из местного туристического агентства   предложила  воспользоваться горящей путёвкой на Красное море. Времени на раздумья не было, и я согласился.
     События следующих двадцати четырёх часов, как сцены немого, чаплинского фильма сменяли друг друга  с кинематографической скоростью и в этой бешеной суматохе дня плёнка, казалось, могла порваться на любом кадре: туман, шоссе, спидометр, встречная полоса,  аэропорт, таможня, Боинг,  гроза над морем,  посадка, аплодисменты, пальмы, отель, пляж…
    Прикрыв глаза и лениво растянувшись на мягком  лежаке, я  с трудом пытался перенестись в  губернский город  начала ХХ   века, мысленно набрасывая   новый сюжет детективных хитросплетений, замешанных на блистательных  победах  генерала Ермолова.
     Горячий, пришедший с пустыни ветер, резкими порывами разгонял назойливых арабских мух, норовивших примоститься  на выставленные под яркое солнце тела моих соотечественников, составляющих основную массу отдыхающих.

     Хамоватый персонал отеля говорил на русском  со всеми подряд, включая немногочисленных поляков и нескольких пожилых  немцев. Правда, то был не язык Пушкина, Чехова или даже современных журналистов. В ходу был грязно-серый сленг   начала  90-х.
– Привьет, бра-туха! Как деля? Ты сам от-кудя?  – коверкал слова, одетый в несвежую  футболку  курчавый араб лет двадцати пяти, пытался примоститься рядом со стариком,   внезапно возникшим подле меня. Не давая пожилому  туристу опомниться, молодой человек заученной  скороговоркой рекламировал поездку на  ближайший коралловый остров и, не дождавшись согласия, стал тут же  выписывать чек на оплату.
– Вы зря, любезный, изволите беспокоиться.  А посему, не смею вас боле задерживать.
     Египтянин тупо уставился на подтянутого, седовласого старца и растерянно пробормотал:
– Я не понимаю…
– I`ve told I`m not goin for a sea-trip. See you…[1]
   Потомок Тутанхамона  неуверенно кивнул и, надев маску обиженного бассет-хаунда,  уныло поплёлся пытать счастье  у лежака следующей «жертвы».
«Надо же, – подумал я, – до чего интересный типаж. Ведь у нас  так уже давно не говорят».
– Прошу извинить  за беспокойство. По рассеянности я забыл завести часы, и  мой брегет безмолвствует. Не будете ли вы любезны, подсказать, который час? –  с лёгкой, ироничной улыбкой, спрятанной  в уголках рта, на меня смотрел крепкий ещё мужчина с завитыми кверху усиками «a la Пуаро».
– Да, конечно, – ответил я и полез в пляжную сумку доставать безотказную «Нокию». На синем электронном табло отсвечивало время. – Тринадцать сорок пять, – невнятно пробормотал я.
– Простите, вы хотите сказать, что уже без четверти два? – уточнил незнакомец.
– Совершенно верно.
– Помилуйте, сударь, мы   совсем  забыли про обед. А ведь эти господа азиаты не особенно церемонятся с вашими компатриотами, – собирая пляжное полотенце, открывал сермяжную правду  неизвестный господин.
– А я, признаться, думал, что мы с вами граждане одной страны, а именно той, где сейчас  исповедуют суверенную демократию. Разве нет? – пытался сострить я.
– Видите ли, молодой человек, суверенным может быть лишь государство, а демократия не предполагает каких-либо рамок или ограничений, поскольку в этом случае она уже перестаёт отражать чаяния граждан и превращается в их оковы. Эта неверное словосочетание, и оно так же ошибочно, как и ваше недавнее  изобретение – «демократический централизм». Согласитесь, разговоры о демократическом суверенитете – это новый, очередной обман, оправдывающий недоразвитость народовластия в современной России. Что же касается моей территориальной принадлежности, то я, хоть и считаю себя русским, но нахожусь, так сказать, на обратной от вас стороне. Тем не менее, позвольте отрекомендоваться: Фостиков Михаил Архипович, отставной военный.
     «Фостиков, Михаил Архипович, – в памяти с невероятной быстротой всплывала историческая справка:  принимал участие в известном восстании против большевиков  8 июля 1918 года; командир 1-го Кубанского  казачьего полка, впоследствии командовал армией; генерал-лейтенант; имел десяток ранений и пять контузий»…Точно!  Похоже, именно его  фотографию я видел в доме одного умершего старика ещё в 1994 году… Господи,  мистика, да и только! А может быть, это просто совпадение или это внук нашего знаменитого земляка, названный так в честь своего деда? Да ведь он, и  впрямь, упомянул, что живёт на противоположной от меня стороне, следовательно, он  гражданин Австралии.   Всё ясно! Этот старичок эмигрант в третьем поколении, потому и говорит по-русски, как его учили ещё тогда…  В России он, видимо, никогда не бывал и обитает теперь на какой-нибудь богом забытой  страусиновой  ферме…». Устав от догадок, я, наконец, представился:

– Валерий Приволин, адвокат.

– Ого! Присяжный поверенный! Знавал я одного вашего коллегу…Очень уж  он  был популярен. На Николаевском проспекте жительствовал. Сам Сергей Аркадьевич Андреевский из столицы  ездил к нему  советоваться, да-с… А позвольте полюбопытствовать, из каких краев вы будете? – вежливо поинтересовался  иностранец.
– Из Красноленинска, – неуверенно протянул я.

– Надо же, вот уж никак не ожидал, – едва слышно выговорил он и поднял на меня полные грусти  усталые глаза. – Из Красноленинска говорите… Раньше он по другому назывался. Там сейчас октябрь – золотая сень. Красиво. А как город?  Я слыхивал, собирались соорудить фуникулёр, и даже воздвигнуть Ледовый дворец…Вероятно уже построили? А в Воронцовской роще, наверное, полно экзотических растений, да?  А скажите, господин адвокат, нет ли памятника братьям Ртищевым, казнённым  красными на Ярмарочной площади в восемнадцатом?  Надеюсь, Иоанно-Мариинский монастырь давно открыли? А Городской голова теперь  из местных или пришлых купцов?
    Я стоял и молчал, будто в сомнамбулическом оцепенении, готовый провалиться под землю, хотя именно там должны были оказаться все те, кто поочередно, друг за другом,  десятилетиями  беззастенчиво лез во власть, чтобы  успеть  разворовать мой город и, распродав его по частям, устроить себе безбедную жизнь и  карьеру… И пройдут следующие четыре года после выборов, и  снова  запестрят  на столбах, заборах и ржавых телефонных будках толстые, осоловевшие от  излишеств и пороков  физиономии кандидатов.  Плюхнувшись на мягкие  кожаные кресла казённых «Мерседесов», с плохо скрываемой брезгливостью,  поедут они встречаться  с нищим электоратом в грязные цеха полупустых заводов,  в школы и убогие районные больницы. Брызжа сытой слюной, «народные избранники»  станут бить себя в грудь и  обещать манну небесную… Да только «бойтесь данайцев, дары приносящих!». Но разве мог я сказать ему всё это?
     Незаметно мы достигли лифта и расстались, пообещав встретиться в ресторане через несколько минут.

     Прошло более часа, но господин Фостиков так  не появился. Минут через двадцать улыбчивый портье     пояснил мне, что человек с такой фамилией среди отдыхающих не значился,  и граждане Австралии  здесь вообще никогда не останавливались.  Подключившись  к интернету, я     узнал, что Сергей Аркадьевич Андреевский, известнейший на всю Россию присяжный поверенный, жил ещё в царское время и скончался в Петрограде от воспаления лёгких  девятого  ноября 1918 года. «Ну вот, – подумал я, – получается, что я  вновь вернулся к истории пятнадцатилетней  давности. Но тогда всё начиналось по-другому…».

Глава 1.

Пустая квартира

15 октября 1994 г., г. Красноленинск.

    Я оказался в этом доме  случайно.  Он стоял в самом центре Красноленинска. Это была двухэтажная малогабаритка, построенная в послевоенные годы немецкими военнопленными. Я и сам когда-то в таком родился и прожил до двадцати трёх лет. Правда, моё  родовое гнездо  находилось на  городской окраине,  а это здание   располагалось  в самом центре, в двух шагах от центральной площади, всё ещё носившей  имя вождя мирового пролетариата.

     В коридоре пахло сыростью и мышами. Скрипели потёртые деревянные ступени, а перила, выкрашенные в тот же половой коричневый цвет, были настолько расшатаны, что  скорее напоминали корабельные ванты. Квартира, в которую нам предстояло забраться, числилась  под номером пять.

    Признаться, эта  затея мне не понравилась с самого начала.  Но Алик  твердил, что это наш единственный шанс, другого может  и не  быть.

    Хозяин двухкомнатного жилища был одинокий старик, скончавшийся прошлой ночью. Ещё совсем недавно он перешагнул девяностопятилетний юбилей, и  ему давно, выражаясь словами моего приятеля, «пора  было заказывать «номер» на Сажевом» (так у нас называли новое городское  кладбище, устроенное неподалёку от  Сажевого   завода). 

    Надо сказать, что  почивший   слыл  колоритной личностью. Он  ходил с тростью с ручкой  в виде гусиной головы и всегда, даже летом, носил костюмы ветхозаветного покроя. Я однажды заметил, что сбоку,  из лацкана его  пиджака, выглядывал конский волос. Как  потом мне стало известно, это была отличительная особенность какой-то известной  английской фирмы, шившей такую одежду полвека назад.

    Дед – как мы его называли между собой – по воскресеньям толкался  на антикварном развале, высматривая  редкие экземпляры монет или просто какую-нибудь  мелочь: медную  пуговицу с гусарского мундира, дореволюционный полицейский незильберовый  свисток, нательные крестики, открытые письма  или  бронзовые подсвечники. Но если ему что-то нравилось, он тут же лез за бумажником и  даже не пытался сбивать  цену.  Так, при мне, он отдал почти две моих учительских зарплаты за дореволюционный значок присяжного поверенного. Вещь редкая, но и стоила немало. И кто знает, не «новодел» ли? Мне стало жаль его, и я заметил, что можно было  бы купить и дешевле. Продавец  Васильич  не слыл жлобом, и,  наверняка бы,  сбросил   десятку-другую.

– Мельник не торгуется за нужный ему камень, – сухо ответил Дед и, выкидывая вперёд трость,  зашагал вниз  по бульвару.

– Здорово он тебя отбрил, – усмехнулся Алик, глядя ему вслед. – Надо же, какой фрукт выискался! Держится  будто сиятельный князь. Интересно, откуда  он взялся?  Он даже разговаривает как-то не так, по-барски что ли…

– Да, – согласился я, – и не «гэкает», и чётко произносит окончания слов.

– Видать не здешний, не с Кавказа, – предположил мой старый школьный товарищ.

– С каких, ребята, он краёв я не знаю, – вмешался в беседу довольный Васильич, шурша купюрами дневной выручки, – но слыхал, что кличут его Мстиславом Никаноровичем и, похоже, он  то ли бывший дипломат, то ли  эмигрант какой-то. В начале шестидесятых, при  Хрущёве, много таких  вернулось в Союз.

– Каких «таких»? – уточнил Алик.

– Ну, буржуев этих, из бывших которые, – уточнил пролетарий рыночной торговли и лихо перетянул резинкой капитал ценителя старины. – Он сразу же купил кооперативную квартиру, а потом, говорят, разменял её, что бы  жить поближе к Тифлисским воротам.

– К чему? – снова переспросил Алик.

– По улице Карла Маркса,  а она именовалась  Николаевским проспектом, раньше,  в самом начале бульвара,  стояли Тифлисские ворота. Их потом разрушили при советской власти, – пояснил я. 

     Вот такой разговор случился пару лет назад. Но вчера ночью этого сухопарого старика не стало. Алик узнал об этом почти сразу от его соседки Леночки –  замужней полногрудой дамы тридцати пяти лет,  отдававшей  моему другу своё горячее, ищущее ласок тело в отсутствие мужа.

– Ты пойми, – убеждал меня  он, – это ведь никакая не кража. И ты, как умный человек  должен это понимать! У него нет наследников. А значит, всё достанется, так называемому,  государству, то есть, мусорам, прокурорам и следакам!  Хоть раз послушай меня! Давай сходим, посмотрим. Так из любопытства. Мы же деньги или золото брать  не будем. Мы же не домушники-скокари. Так, безделицу какую-нибудь на память прихватим. Может, книгу  или хоть тот же значок присяжного поверенного. Ну, не дрейфь, Валера, не тушуйся!  «Скорая» уехала, а квартиру Ленка досматривает. Сегодня как раз  её дома не будет. Они в гостях с мужем.  А ключ она сунула в почтовый ящик и участковому  позвонила, мол, всё в порядке, квартира на замке. Она сама мне  об этом проболталась.  Медлить нельзя, надо идти прямо сейчас. Мы и так с тобой в долгах. За изъятые кагэбэшником иконы всё равно придётся расплачиваться. С Самиром шутки плохи. И уборкой лука в Гудермесе мы с тобой не отделаемся. Ну, неужели ты этого не понимаешь?

 – Ладно, – махнул я рукой, –  пошли. Но только чур не барыжничать! Договорились?   

 – Зуб даю! Ценные бумаги и золотишко не трону. А вот библию Гутенберга, пожалуй, прихвачу! – сострил Алик и улыбнулся своей обезоруживавшей улыбкой, которую так ценили замужние дамы бальзаковского возраста.

Глава 2.

Конфуций и саморезы

       Антиквариатом я стал заниматься вместе с  Аликом,  а точнее – с  Альбертом Клейстом, еще недавно  уходившим  в длинные, как зимние ночи, запои, которые, по обыкновению, тянулись две недели.

    Эти четырнадцать дней  были тем благословенным временем, когда, как говаривал Алик, можно было не сталкиваться с опостылевшей действительностью внешнего мира. Он называл этот период отпуском. И к нему  готовился основательно: несколько банок кабачковой икры, рыбные и мясные консервы, ящик портвейна, две дюжины бутылок водки и батарея пивных бутылок позволяли чувствовать себя уверенным в завтрашнем дне. Два блока «Стюардессы» ждали своего часа на облупившемся от солнца подоконнике.
    В такие дни мой приятель  занавешивал зеркало полотенцем. По его словам этот «ритуал покрова» носил сакральный характер, ибо Алик считал запои неким актом инициации, когда его бренное тело переживало символическую смерть и душа его, проходя через катарсис многими литрами спиртосодержащей жидкости, являлась миру очищенной и обновленной. Однако я всегда был уверен, что тряпки на зеркалах выполняли вполне утилитарную функцию. Они позволяли Алику не любоваться своей многодневной небритостью, мешками под глазами да и всем остальным экстерьером, который за эти дни приобретал   цвет баклажана, забытого  на мангале шашлычником.

   Сначала он пил за упокой родителей, а потом за здоровье своей дочери и за товарища армейского старшину, «любовно» именовавшего Алика то Клейстером, то Клистиром.   Запас продуктов давал возможность оставаться наедине с собственными  мыслями. Впрок нельзя было запастись только свежим хлебом.
    От дома до магазина было не больше двухсот метров. Иногда по утрам Алик  ходил разгружать машину с надписью «Хлеб». Он любил чувствовать свежий пшеничный аромат и ловить на себе добрые взгляды водителя и продавца, которые всегда с благодарностью протягивали ему тёплую буханку.
    Простой белый кирпичик, стоивший когда-то двадцать  копеек, он ценил особенно, потому что с него начиналось утро в их некогда дружной семье, когда они с братом с благоговеньем смотрели, как отец сильными руками нарезал   ломти к завтраку, а мать тихо и с улыбкой сожалела, что к своим сорока годам уже можно было научиться резать   ровно.
     Дома родитель всегда величал его Альбертом и только на улице все звали Аликом. Это было давно. Отец ушел рано, так и не дождавшись возвращения сына из армии. Мать пережила его всего на три года. Младший брат удачно женился и занял должность «заместителя тестя» в одной строительной компании. На отцовский дом брат не претендовал, нет. Дай Бог ему за это здоровья.
     Тогда в конце восьмидесятых, потеряв мать, он впервые почувствовал себя одиноко и, наверное, поэтому  быстро и сдуру женился на Клавке – новой продавщице хлебного ларька, которая всегда внимательно слушала его занимательные армейские истории и, чтобы подчеркнуть свою заинтересованность, время от времени прерывала его рассказ нейтральным: «Да ты чо?»
      Из множества прилипал стремившихся предложить Клавке лишь обоюдоприятные развлечения в сомнительных летних кухнях, дачах и на парковых лавочках, Алик был единственным, кто ухаживал как настоящий кавалер и не пытался сразу затащить юное создание в постель.
Свадьбу сыграли быстро. Клава перебралась из ПТУшной общаги в большой дом. Паспорт теперь у неё был совсем другой, с городской пропиской и непонятной немецкой фамилией Клейст.
     Алик начал раздражать её почти сразу и во всем. Во-первых, он совсем не пил  и никогда не курил, по утрам делал зарядку и бегал кросс. Привыкшая к беспорядку ещё дома, а затем и в общежитии, она с плохо скрываемым раздражением наблюдала, как муж каждый вечер тщательно вешал брюки, сохраняя стрелки, а утром до блеска начищал туфли и шел на свою стройку. А самое возмутительное заключалось в том, что он всегда знал, что и где лежит. Они как будто поменялись местами: он делал то, что обычно русские мужики не делают, и ей волей-неволей приходилось следовать правилам врожденной немецкой педантичности. Но больше всего её бесил это хриплый антисоветчик Высоцкий, чьи пластинки Алик ставил на старенький проигрыватель «Аккорд» и слушал часами. А ещё читал книги каких-то мудреных китайских философов, потом закрывался в комнате и почти до утра что-то писал. Однажды она не вытерпела и прочитала эти дневники – полный бред и сплошное нытьё.
     Через год она родила ему дочь. Он сам построил рядом с домом времянку, которую называл гордым словом «кабинет» и всё чаще засиживался там до утра.
        Однажды, жарким августовским вечером, вернувшись после окончания очередной месячной вахты с какого-то объекта, он сразу не мог попасть домой. Клавка и навестивший её одноклассник слишком долго не открывали дверь, а потом смущенно объясняли эту задержку то ли погнутым ключом, то ли сломанным замком. Впрочем, раскрасневшееся Клавкино лицо и растрепанная прическа говорили громче всяких слов. Алик молча ушел в свой «кабинет», забрав только книги, проигрыватель с любимыми пластинками и таксу по кличке Геббельс.
      На следующее утро изумленная Клавка увидела из окна не раскидистые ветви шпанской вишни, а двухметровую пахнущую свежим раствором кирпичную стену. Она разделила двор, а так же их уже бывшую семью  надвое. Автор и исполнитель сего монументального творения в это время дрых без задних ног на улице прямо в тачке с песком. Эта была его личная Берлинская стена, как та, что он видел в Германии, на своей исторической Родине, когда служил срочную.
    Официального развода не было. Он отдавал бывшей семье почти всё, что зарабатывал, оставляя себе лишь малую часть.

     С тех пор, когда он осознал измену жены, его жизнь и мироощущение перевернулось. Вино и сигареты стали постоянными спутниками. Ему нравилось так жить: читать Конфуция, прихлёбывая любимый сладковатый венгерский портвейн, а потом, на ужин, поджарив яичницу с салом, выпить стопку водки и, через открытое окно слушать шум падающей осенней листвы. В такие минуты он полностью растворялся в собственном существовании и находил это великолепным.
     Личное отношение к жизни он сформулировал в десяти главных правилах, которым, по возможности старался следовать. Главным из них считал первое: «не завидуй успеху ближнего, ведь никто не знает, чего ему это стоило».
      Бывшая половина возненавидела Алика  за его независимость и категорический отказ простить её. Как минимум раз в месяц Клавка писала на него заявление в милицию и вызывала местного красномордого и постоянно пьяного участкового капитана милиции Кольку Колеухо – и дал же Бог ему фамилию, которая так забавно читалась наоборот! Этот «шериф»  был известен тем, что под видом проверки паспортного режима, осчастливливал местных невостребованных женщин. Однако в виду  большого количества свободных дам, дарить подарки как настоящий любовник он не мог, а наказать  на кого они укажут, был как юный пионер «всегда готов».
      С тех пор и начались постоянные неприятности у Алика с милицией, чего не скажешь о его бывшей жене. Алика забирали каждый раз, когда он пытался начать запой. Такие отлучки из дома он прозвал «командировками».

       В беседах с представителями внутренних органов он, как правило, отмалчивался, и отвечал лишь на те вопросы,  которые ему нравились:

– Фамилия? Имя? Отчество?
     Алик почувствовал противный кислый запах грязного рта милиционера и брезгливо отвернулся к стене, на которой соседствовали план-схема разборки пистолета ПМ и плакат пышногрудой поп-дивы Саманты Фокс.
– Ну, немчура, проклятая, смотри, мы тебя заставим говорить, ворона ты белая, – приблизившись почти вплотную к лицу, гримасничая, произнёс мент.    
     Алик встрепенулся и с интересом взглянул в глаза сержанту:

– А к слову сказать, белую ворону найти гораздо легче, чем верную жену. Вот вы гражданин начальник, человек женатый?

– Ну, допустим, женат. А что? 
– А жене доверяете?
– Ещё бы!
– А вы гражданин лейтенант? –  не унимался задержанный.
– Ну да, уже пять лет как женат, – тупо уставился на собеседника стеклянными глазами офицер, прикидывая – не перетянуть ли этого любопытного «демократизатором» по хребту. Но любопытство пересилило.

– И тоже  доверяете? –  весело спросил Алик.
– А как же, я её насквозь вижу, – гадливо хмыкнул толстый, угловатый, похожий на большую армейскую табуретку лейтенант.
– А вы гражданин участковый?
– Да, а то ты не знаешь, устроил тут викторину…
– А скажите, пожалуйста, уважаемые граждане милицейские начальники, приходилась ли вам когда-нибудь спать с замужними женщинами? –  тоном пытливого юнца из заставки советского киножурнала «Хочу всё знать» поинтересовался Алик.
– Конечно, и не раз, – смеясь ему в лицо, ответил за всех участковый, – а хочешь, я тебе расскажу, что я делаю с ними? Особенно с теми, которых Клавками зовут? –  перейдя на фальцет, истерично захохотал Колеухо.
– Так вот, –  пропустив мимо ушей оскорбительные слова, продолжал рассуждать Алик, – если из четырёх сидящих здесь женатых мужиков каждый неоднократно спал с разными замужними женщинами, то неужели вы думаете, что кто-то не спал хотя бы с одной из ваших четырех жен? А вы мне говорите –  «ворона белая»! Все вороны чёр-ны-е!
    Подлое семя сомнения проросло у всех без исключения. Каждый из присутствующих как-то грустно задумался, а потом все заторопились куда-то, якобы, по делам, а на самом деле –  домой.
     В награду за лекцию о законах статистики Алика закрыли  на ночь в холодной комнате наедине с милицейской овчаркой. Подружившись с собакой, сиделец умудрился снять с неё дорогой кожаный ошейник.

     К утру Алика отпустили. Сразу выйдя из серого здания, Алик опустошил мочевой пузырь прямо на оббитую синим дерматином дверь опорного пункта,  и с чувством выполненного долга, отправился домой. Надо отметить, что после этих философских бесед, интерес у правоохранительных органов к нему надолго пропал.

        Придя домой  он, смеха ради, одел добытый в милицейских застенках трофей на маленькую и тонкую шею таксы – верного Геббельса.

–  Носите на здоровье, герр рейхсканцлер, он из Польши, –  торжественно объявил Алик и про себя ухмыльнулся своей геополитической шутке. Хотя его любимый Геббельсс был совсем не герр, а вовсе даже и фрау. А такую обидную кличку ему, а точнее ей,  дала стервозная Клавка, за то, что щенок сызмальства постоянно потявкивал на кошек, ежей и прочую живность, сновавшую ночами по ташлянским огородам. Сказывалось охотничье происхождение.

– Вот же ш, скотина, все брешет и брешет, – сокрушалась Клавка, – шо твой Геббельс с трибуны. 

     О том, что собака с ней одного пола,  Клавка, а с ней и Алик  выяснили гораздо позднее. Как-то раз Алик даже пытался воспользоваться этим обстоятельством и заделаться собаководом или как он себя величал на латинский манер – «канинозаводчиком». Из всех документов у Геббельса имелась только справка  из водоканала, на которой неосторожный хозяин резал колбасу. Да и та уже давно переварилась.  Посему дорога в собачий клуб им обоим была заказана. Оставался только вариант с объявлением в газету. Зная от знакомых собачников, что кличка животного важна для вязки, так как ее первую букву назначает клуб для отслеживания разных селекционных мероприятий, Алик тщательно подбирал слова. Однако вредная тетка-приёмщица  наотрез отказалась отправлять в печать объявление с текстом: «предлагается для вязки добрая сука Геббельс». На этом карьера  «канинозаводчика» и закончилась.
     На следующее утро он решил начать новую жизнь. После холодного душа в голове появилась ясность мысли. Он удобно устроился за старым отцовским письменным столом. Достал из ящика пузырёк чернил «Радуга», наполнил чернильницу из темного стекла, такие стояли раньше во всех почтовых отделениях страны, обмакнул стальное перо и крупными печатными буквами вывел на слегка пожелтевшем от времени листе слово «ЖЕРТВА», поставил тире и вопросительный знак. А теперь её надо было выбрать. «Благородный муж постигает справедливость. Малый человек постигает выгоду» – мысленно процитировал Алик цитату великого Конфуция.
     На первый раз долго думать не пришлось. Из окна, рядом стоящего дома, донесся матерный крик соседа, собиравшегося на рынок торговать саморезами, дюбелями, сверлами и другой украденной продукцией родного завода «Красный Металлист». За свою способность проносить все это добро в безразмерной пыжиковой шапке заводские острословы прозвали его Страшила Мудрый в честь героя книжки «Волшебник Изумрудного города».
     Альберта давно раздражал наглый и бессовестный хам, живший с ним бок о бок уже лет десять  и,  время от времени, пристававший к его, пусть даже бывшей, жене. Это обстоятельство,  кстати, не мешало соседу называть его дочь фашисткой внучкой.  

    Особенно мерзко становилось на душе в минуты, когда народный заседатель областного суда – Виктор Андреевич Чесноков – с гордостью хвалился, кому и сколько лет лишения свободы он «влепил» строгого  или особого режима.
      План созрел сам собой. Для этого пришлось набрать в сарае пару сумок оставшихся со стройки саморезов. Затем он отправился к ближайшей пивной, подобрал двух изнывающих от жесткого сушняка помощников, с легкостью согласившихся поучаствовать в интересном деле за пару «пузырей». Всё ж веселее, чем приставать к прохожим  с просьбами пожертвовать гривенник в пользу инвалидов, получивших «страшный ДЦП в ужасном ДТП».
      На рынке один из них подошел к народному судебному избраннику и с радостным возгласом  «наконец-то нашел!»  зачерпнул горсть изделий в руку и спросил цену.
– Отдам по десять рублей за штуку, – с готовностью ответил сосед.
– Сколько их у тебя? –  небрежно уточнил покупатель
– Штук пятьдесят насобираем, саморезы хорошие, берите,  пока есть, – скороговоркой пропел Чесноков.
– Мало, очень мало, – расстроенно покачал головой «покупатель». – Давай так, мне надо три тысячи штук. Объект, понимаешь, горит, а они в дефиците. Я тут ещё кое-что купить должен и  через час вернусь. Если найдешь три тысячи – возьму по пятнашке за штуку. Тащи, земеля, да побыстрей, –  ассистент чуть было не добавил: «давай, жиртрест, кабанчиком», но вовремя спохватился, перешел на другую сторону улицы и скрылся из виду.
       Как ошпаренный, Виктор Андреевич бросился по торговым рядам и почти сразу натолкнулся на бомжеватого вида продавца, распахнувшего две битком набитые сумки точно таких  же саморезов.
– Почем саморезы, братишка? –  ласково осведомился он.
– Тринадцать рублей  штука, сестричка, – съязвил продавец.
– Им красная цена пятёрка, – не унимался Чесноков.
– Ты спросил, я ответил, – не уступал второй ассистент.

    Гигантская жаба боролась в душе купца с не уступающей  ей в размерах жаждой наживы. Последняя явно брала верх над земноводным.
– А сколько их у тебя? – все выспрашивал народный заседатель.
– Тыщи три наберется, – растоптав окурок кирзовым сапогом, хриплым голосом пробасил бородатый мужик.
– Ладно, возьму все, – Виктор Андреевич посчитал, что он все равно даже при такой цене останется в хорошем «наваре». Отдав почти сорок   тысяч рублей, довольный, он забрал две сумки и, вспомнив любимую пословицу: «своя ноша не тянет», расположился у прилавка, в ожидании оптового покупателя.
     Время тянулось медленно.

     Он не пришел.

     И долго не хотелось верить в то, что его обманули.  

 Последняя надежда на упавшие с неба деньги испарилась вместе с настоятельной просьбой охранника освободить прилавок:

– Рынок закрывается, дядя.
    Понурив голову, с трудом передвигая ватные ноги, горе-продавец почти волочил по земле две сумки купленного втридорога товара, и, казалось, само его сердце чувствовало легкость осиротевшего от купюр бумажника.
     Зло было наказано. Альберт Клейст остался доволен и уже точно знал, кто будет следующей жертвой.

     В общем, Алик  так бы и промышлял по мелочам, если бы не устроился экспедитором на  красноленинский мясокомбинат, а в неурочное время  не занимался бы со мной  антиквариатом.

Глава 3.

«Hard day`s night»[2]

     Ленка не обманула. Ключ от седьмой квартиры лежал в почтовом ящике.  Он легко вонзился  в стальное сердце  замка и провернулся дважды.    Дверь противно скрипнула, будто куском пенопласта провели по стеклу,  и от этого предательского  звука я невольно вздрогнул.

     Войдя в комнату через небольшой коридор, мы с Аликом остолбенели. Казалось, что машина времени перенесла нас лет на восемьдесят назад, во времена  разудалых купцов и надменных присяжных поверенных.

      Здесь всё было не так, как в наших  квартирах. Даже запах стоял  какой-то особенный, благородный.  Так обычно пахнет в библиотеках и музеях. Хозяин комнаты, очевидно, скупал на блошиных рынках всё, что относилось ко времени позднего Чехова.

     В книжном шкафу мне попалась на глаза  фотографическая карточка. На ней был запечатлён  уже немолодой казачий генерал с открытым и мужественным лицом.   Ведомый  неясным желанием, я открыл стеклянную дверцу, взял фотографию и прочёл на обороте: «Ст. сов.  М.Н. Воротынцеву  на добрую память 17.11.19 г.».  «Так, фамилия Деда Воротынцев – мысленно рассудил я. – Только  странно: старик умер в  95 лет, сейчас 1994,  следовательно,  он родился в 1899 году. Стало быть, в 1919 ему было всего двадцать лет,  и статским советником   он никак не мог быть… Тогда как всё это понимать?».

     Все четыре стены были увешаны картинами разных размеров. Особенно меня поразила одна, написанная маслом.  Я стоял перед ней как завороженный. На  тёмной поверхности  холста  была изображена   открытая, примерно посередине,   книга. На её страницах  лежали забытые кем-то золотые карманные часы с длинной, свисающей вниз цепочкой. Догорающая свеча  в бронзовом подсвечнике бросала тусклый свет на фолиант. Из толстого среза  страниц   выглядывало оставленное, ещё в самом начале, ляссé. «Так и наша жизнь, – подумал я. – Прожив её, успеваем узнать, в лучшем случае, половину того, что могли бы. А всё потому, что бездарно и расточительно тратим  отпущенное судьбой  время».

–  Вот это стол, Валера, смотри! – воскликнул Алик.

     Да, письменный стол был, действительно, уникален. Рабочая поверхность, обтянутая зелёной материей, так и располагала к тому, чтобы за ним работать. Справа стояла лампа с зелёным абажуром. Слева – пресс-папье с бронзовой ручкой, письменный прибор с двумя чернильницами и подставкой для перьевых ручек. Таковых я насчитал целых четыре. Тут же – спиртовая свеча с вставленным в специальное приспособление коробком спичек и костяной нож для разрезания книг в виде меча в ножнах.

    Я открыл ящик стола – прямо на меня смотрела дорогая записная книжка в кожаном переплёте  с золотым срезом. Я взял её и начал листать. Все страницы были испещрены какими-то датами. Причём некоторые из них относились к концу девятнадцатого  и началу двадцатого века. Напротив каждой из них  стояли галочки. Вдруг  со двора донёсся  звук подъехавшей машины. Алик  посмотрел в окно и воскликнул:

– Смываемся! Наверное, участковый с  домоуправшей   приехали. Квартиру будут опечатывать.

     Повинуясь какому-то внутреннему чувству,  я сунул  записную книжку в карман и только потом побежал к  дверям. Мы едва успели выскочить из квартиры и  спуститься по ступенькам, как у  входной двери нам путь  преградила весьма неприятная парочка из  тощего, как пожарный рукав, милиционера и безобразной  тётки лет  пятидесяти, с талией, равной диаметру нашего тысячелетнего дуба, под которым, по преданью сидели и Пушкин, и Лермонтов.

– А вы к  кому ходили? – вдруг осведомилась толстуха, искоса  поглядывая на стража порядка.

–  К Хорошиловым, в восьмую. Только их нет. А что? – в свою очередь спросил Алик.

– Да нет, ничего, – ответил  лейтенант. – Это мы так, на всякий случай. Домушники  наглеют. Время  сами знаете, какое…Да и старик  из седьмой  умер. Квартира осталась бесхозной.

– Жаль, –  сказала тётка. – Хороший был человек Мстислав Никанорович, вежливый.

– Как вы сказали? – переспросил я. – Мстислав Никанорович?

– Да, Воротынцев  Мстислав Никанорович – подтвердила она. – А вы что … его знали?

– Нет. Просто так звали моего умершего дядю, – соврал я.

– Имя отчество редкое, но и такие совпадения бывают, – пожал плечами участковый.

– Это да, – поддакнул Алик. – Я вот слышал, что в абхазской милиции сын Снежного Человека служил. Бывает же такое!

    Участковый с подозрением глянул на полночного эрудита, пытаясь выявить признаки издевательства над мундиром российского милиционера, но академический тон Алика его успокоил.

    Мы кивнули и  выскользнули  на улицу. Алик был раздосадован тем, что не успел  набить  сумку антиквариатом. Правда, серебряный  значок присяжного поверенного он всё-таки  забрал.

– Вот же тварюги, такую делюгу обломали, – он дыхнул на значок и потер его о рукав куртки.

– Слушай, а ведь мы не замкнули квартиру. Ключ остался в дверях. Боюсь, у Ленки будут проблемы. Надо же, какой неудачный день! – с сожалением проговорил я.  

–  Да нет, не думаю. Скажет, что  в её отсутствие, видимо,  кто-то залез в почтовый ящик и принялся подбирать ключ к ближайшим квартирам. Ленка умная, выкрутится. Знаешь, она однажды у меня до полдвенадцатого ночи задержалась. Не уходит и всё. У меня уже сил никаких не осталось, а она всё: «хочу ещё, хочу ещё».  Ну ладно… Ещё час прошёл. Я беспокоиться начал, что её  мусор по возвращению  скандал устроит. Он когда напивается – дурак дураком. Звонит всем, чьи телефонные номера помнит.  На дворе ночь, люди  спят давно, а он – нет,  упорно дозванивается до знакомых, ругается,  отношения выясняет, буровит что-то…. А утром молчит, пытаясь припомнить вчерашние «подвиги» и домашний квас пьёт. Мусора они все такие – с придурью. Там же нормальных людей – раз, два и обчёлся… Зарплаты у них, сам знаешь, какие – кошкины слёзы. Все более или менее толковые сотрудники разбежались. Кто в частные детективы подался, а кто к братве переметнулся, ЧОПы возглавил. Только такие бараны,  как Петька, и остались. Так вот, я   спрашиваю у неё: «А что ты  своему суженому скажешь, когда  явишься?»  – Она засмеялась и говорит: «Скажу, ему, что  зашла в гости к  знакомой подруге-челночнице. Засиделись, поговорили, выпили.  Она батники из Трабзона    возит. Вот выбрала тебе один, кажется,  неплохой. Примерь, думаю,  подойдёт».  И добавляет тут же, что  рубашка, и правда, в том пакете, что она с собой принесла. Представляешь? Выходит, она  её  заранее купила, но ему не отдала. Так что, Валера, правильно мы с тобой сделали, что ушли от наших баб.

      Я ничего не ответил, только приостановился, открыл портсигар  и   достал  «Camel» без фильтра, тот самый, что входит в паёк американских солдат (блок этого удовольствия  я получил в подарок  от  командированного в Красноленинск по линии городов-побратимов  американца Джерри Перкинса). К тому времени мой брак дал глубокую, размером с Гранд Каньон  трещину, и я опять был свободен, но с женой не разводился, а просто жил отдельно.

     До самой  Ташлы  мы   шли пешком.  Ветер сбрасывал с деревьев листья и качал фонари. Автобусы в это    время  ходили  редко. Да и мало их осталось. Венгерские «Икарусы»,  украинские ЛАЗы  и российские ЛиАЗы почти все рассыпались. Вместо них появились, так называемые, «маршрутки» из «Кубанцев», ПАЗиков  и   РАФов.  

     Расписание  движения и интервалы, указанные  на жёлтых прямоугольниках  остановок, вывешенные  ещё  во времена Советского Союза, никто не соблюдал, и каждый водитель заканчивал  работу,  когда   вздумается.

     Всего три года прошло, как распался СССР, а Красноленинск  изменился до неузнаваемости. На стадионе «Динамо»  сделали вещевой рынок. Весь город покрылся, точно бородавками,  железными киосками. Ассортимент этих «Мини-маркетов» был везде одинаков: ликёр «Амаретто», голландский спирт «Royal», водка «Белый орёл», «палёнка»  из Владикавказа, импортное  пиво, сигареты (длинный «Pall-Mall», «Bond», «Camel»), шоколадки и сласти («Тweeks», «Bounty», Мars», «Snickers», «Wagon Weels», «Мамbа», которую «все любили»),  химические напитки («Invait» и «Yupi» –  им надо было «просто добавить воды») и «Hershi-Cola» «со вкусом победы».   Пластиковых стаканчиков в продаже не было, и постоянным клиентам продавец ларька выдавал разрезанную  пополам пивную банку (с последующим обязательным возвратом). Её-то и пускали по кругу собутыльники. Такие же стаканчики, только с загнутыми на манер цветочных лепестков краями, можно было увидеть в кафе вместо пепельниц или  вазочек для цветов. Я помню реакцию на них того самого Джери Перкинса  из города-побратима Де Мойна (штат Айова), зашедшего перекусить вместе  со мной  в кафе-ресторан «Птица», где продавали жаренных цыплят. Он рассматривал эти  образцы русских «очумелых ручек» с таким интересом, будто нашёл личную печать  Джорджа Вашингтона.   Но ещё больше  американца   удивило то, что вместо салфеток  на столах стояли рулоны с серой туалетной бумагой.

     В ту пору я бросил школу, получил патент и  преподавал английский в здании пожарной части, где за две бутылки пятизвёздочного армянского коньяка в месяц, с шести до десяти вечера арендовал кабинет начальника. Иногда ещё подрабатывал переводчиком в «Доме дружбы».  Там у меня появилась  возможность «знакомить» иностранцев с русским антиквариатом. Это приносило хороший доход. Но такой многообещающий гешефт неожиданно закончился  из-за  одного неприятного случая. А дело было так. В Красноленинск  приехала  большая делегация врачей из Амстердама. Естественно, по-голландски в нашем городе никто не говорил, и поскольку общение предполагалось на языке Шекспира, меня попросили  сопровождать гостей  в течение дня. Перед этим я всю ночь заучивал разные заболевания на латыни. Намучался тогда  с ними… В Краевой больнице  возник  неприятный момент:  голландский врач подарил нашему  доктору  набор хирургических инструментов. Растроганный  подарком  русский  кардиолог  развернул  свёрток и тут мы все увидели, что некоторые из принадлежностей  уже покрылись ржавчиной.  Повисла  гнетущая тишина, и я, чтобы сгладить неловкость,  предложил гостям пройти в следующее отделение.

     А вечером  прямо в номер одного из иностранцев – того, который особенно   «интересовался  русской историей»  – Алик  занес  два дипломата. В одном лежали иконы, взятые под честное слово у Самира (местного предпринимателя с сомнительной репутацией), а в другом –  неплохая коллекция дореволюционных  наград.  И когда  Альберт  уже опустил  хрустящие доллары в карман, в комнату вошёл  представитель той самой организации, которую двадцатого  декабря  1918 года основал  Железный Феликс. Иностранец, понятное дело, тут же отказался  и от денег, и от   антиквариата.  Чекист   забрал   у Алика два дипломата и валюту. Никаких протоколов не составляли.  На выходе  человек «с холодной головой, горячим сердцем и чистыми руками» пообещал  моему другу, что со дня на день  вызовет   на допрос. Но прошла неделя, потом другая, от контрразведчика  не было ни слуху, ни духу. А вскоре мы увидели весь наш  товар в антикварной лавке на проспекте Октябрьской революции,  куда  лукавый сын Ежова и Берии    сдал  оптом трофеи через  подставное лицо. Мы  честно рассказали Самиру о нашей неудаче и попросили  дать отсрочку по выплате долга на два месяца. Естественно, мы не забыли упомянуть одиннадцатое  октября – «чёрный вторник», – когда  произошло обвальное падение рубля, и за один день на ММВБ курс доллара поднялся с 2833 до  3926 рублей.

     Чеченец слушал нас очень внимательно, не перебивал, ел рахат-лукум, пил кофе и понимающе кивал.  Когда мы замолчали, он  поцокал языком и вынес вердикт:  пять тысяч   долларов – сумма его убытка – должна быть возвращена  через тридцать  дней, а проценты – пятьсот баксов – он великодушно  растянул на два месяца.  Ни о каком «счётчике»  речь не шла. Да в этом и не было необходимости. Мы всё прекрасно понимали. В городе не было людей, готовых ему перечить. Исключение составлял лишь один случай, произошедший год назад. В тот день  машина Самира ненароком задела новенькую «восьмёрку» прапорщика из ВДВ, только что вернувшегося  на побывку в Красноленинск  из Приднестровья.

    Охранник и водитель Самира вместо извинений  принялись оскорблять десантника. Тогда  тот, недолго думая,  отработанными ударами    уложил на землю обоих, а потом выволок из «Мерседеса»  и  самого хозяина. Последний, испугавшись, откупился какой-то денежной суммой.  Многие были уверены, что прапорщик  не проживёт и суток.  Ведь Самир никогда не прощал  унижения.  Но оказалось, что смелый вояка – брат    авторитетного  ростовского вора. По этому поводу  было много «разборок», но,  в конце концов, военного оставили в покое.   

     Вскоре мы с Аликом  добрались до  Ташлы.  Району  дали неофициальное  имя по названию реки, разрезавшей городское предместье на две неравные  части.

     На нашем пути встретилось старое, ещё дореволюционное здание. Большая вывеска с линялыми буквами гласила: «Баня». Именно сюда мы ходили с отцом каждую субботу. Особенно мне запомнилось одно предновогоднее посещение. Господи, когда же это было? Да и  было ли?.. 

   Вдоль грязных, затёртых куртками стен банного коридора, на  выкрашенных в синий цвет деревянных  откидных креслах сидели люди. Многолетний толстый слой краски на подлокотниках кое-где облупился и обнажил древесину, местами побитую шашелью. Засиженная мухами лампочка тускло освещала усталые лица мужчин, нервно поглядывающих на часы. Помещение давно пропиталось запахом  немытых тел и горького табака. В углу шла оживлённая беседа, и хоть  слов было не разобрать, но из разговора словесными кузнечиками выскакивали знакомые фамилии: Михайлов, Петров, Харламов, Якушев. От  приглушённого бормотания, прерываемого редким хлопаньем дверей, создавалось впечатление, что работает  большой ламповый приёмник, временами теряющий волну. Измученный духотой и ожиданием народ растерянно поглядывал на бесполезное,  заколоченное окно.

   Одиноким, уродливым  глазом Циклопа смотрелось полукруглое  застекленное отверстие с надписью «касса» и в нём, как в черно-белом телевизоре  помещалось недоброе  женское лицо. Кассирша, наверное, могла бы сойти за диктора  программы «Время», если бы не слетающие с её уст длинные  фигуристые выражения в адрес тех, кто слишком долго позволял себе держать входную дверь открытой, впуская вместе с облаками папиросно-сигаретного дыма  и  холод продрогшей  улицы.

   Я – первоклассник   с алой октябрятской звёздочкой на лацкане серого пиджака –  стоял, прислонившись к дверному косяку рядом с отцом, и, как мне тогда казалось, ловил направленные в его сторону почтительные  взгляды. Он читал «Красную звезду» и тем, видимо,  вызывал интерес. «Ах, если бы они только знали, что папа воевал, а потом служил офицером на Крайнем Севере! А сейчас… а сейчас  он лучше всех играет в шахматы!» – проносилось у меня в голове, и  в тот момент мне становилось немного обидно, за то, что он  теперь пенсионер, хоть и военный,  и работает  простым завхозом.  В руке я сжимал два маленьких металлических жетона с наклеенными на них кусочками бумаги из школьной тетради в клеточку. На одной  нетвёрдой рукой была выведена цифра 18, а на другой – 26. Это были выданные нам номера шкафчиков в раздевалке предбанника, которые совсем не запирались и напоминали собой деревянные ученические пеналы.

     За  дверью не переставая, жужжала электрическая машинка, и слышались весёлые возгласы парикмахерши – толстой  смешливой армянки в белом, застиранном халате.  Стрижка  стоила недорого, но  детей чаще подстригали дома ручными механическими машинками. Была такая и у нас. И хоть я всегда просил маму сделать  «канадку», она всякий раз  старательно оболванивала меня, оставляя только  чубчик, похожий на  пучок редиски. А сейчас, когда мы заняли очередь к парикмахеру,  я радостно  отстукивал по дверному косяку металлическими номерками мелодию собачьего вальса, предвкушая настоящую взрослую «канадку», такую, как у моего любимого брата. Он был старше меня на целых пятнадцать лет, и я во всём старался походить на него. Наверное, поэтому я   вставил в самодельный медальон  его фотографию и тайно   носил под школьной сорочкой. Но учительница заметила белую нитку и, решив, что это православный крестик,  вызвала в школу родителей. Правда, на следующий день недоразумение благополучно разрешилось.

     Скоро заветное желание исполнилось, и моя голова, слегка пахнущая машинным маслом, обрела долгожданный вид.

     Главным в бане был Петрович – молчаливый, однорукий старик, которого звали по отчеству.   Про него рассказывали, что во время войны, командуя ротой, он получил тяжёлое ранение  и попал в плен. Родина «наградила»  боевого офицера десятью  годами лагерной каторги. Но, несмотря на это, он пользовался  уважением, и я никогда не слышал, чтобы во время его дежурства случилась пропажа или возникла  ссора. Если кто-то подолгу засиживался,  банщик вежливо напоминал, что за дверью ожидает слишком большая очередь.
    В помывочной не хватало тазиков,  часто засорялся сток, и  лужи мыльной воды соединялись в одно большое рукотворное море. Мужики  звали Петровича и он,  вооружённый длинной, как копьё Дон-Кихота, проволокой,  устранял затор. В жарко натопленной парной пахло мокрым гнилым деревом и   почему-то варёными картофельными очистками.

   Отмыв  накопившиеся за год грехи, мы лениво одевались, заворачивали в газету вещи, наполняли ими  авоську и, немного остыв, выходили на свежий морозный воздух.

    Я помню, как в тот вечер с тронутого синевой  неба слетала снежная манная крупа, засыпавшая  землю, крыши одноэтажных домов и редкие автомобили. Сонные деревья низко кланялись нам, сбрасывая с ветвей    самый чистый в мире советский снег. Я намеренно отставал от отца, пытаясь ступать за ним след в след. Но мне  удавалось сделать всего несколько шагов, затем  я путался, сбивался и пробовал начать снова. Папа  оборачивался, и, глядя на моё бессмысленное занятие, улыбался. На   его раскрасневшемся лице читалась доброта и здоровье.

   Общественный транспорт, как и весь народ, жил  по расписанию, и очень скоро, к остановке подкатил тупоносый, глазастый и вечно пыхтящий  «ЛАЗ». Распахнув с шумом складные двери, он гостеприимно пустил нас  внутрь. Аромат  смолистой хвои и абхазских мандарин успел прочно обосноваться в салоне автобуса за последний предпраздничный день. Две юные  девушки  в схожих пальто сельмаговских   расцветок     заразительно хохотали над уснувшим нетрезвым мужчиной с обтрёпанной еловой веткой под мышкой. До наступления нового года оставалось совсем немного времени…

    За последние годы на Ташле  почти ничего не изменилось.  Помнится,  лет  восемь назад  вечерами мы собирались     на лавочках летней детской площадки, окруженной со всех четырех сторон  двухэтажными восьмиквартирными домами периода поздней хрущевской застройки. Звучала шестиструнка, доносились песни   «Машины времени», «Воскресенья» и «Одесситов». Ребята   сидели  на лавочках, как  куры на насесте. Последний, выживший в неравной борьбе с местными хулиганами фонарь, тускло освещал молодые лица, кивающие в такт ритмическому рисунку песни.    Народ дружно дымил папиросами. Летние каникулы были уже не для нас. Настала пора выпускных экзаменов, а потом основная масса ребят загремит  в армию.  Я останусь   один, поступив в  пединститут. Моя учёба  на пять лет отстрочит службу в «СА». Остальных жизнь разбросает  так, что уже никогда не сможет   собрать вместе.

     Многим  хотелось  попасть в ВДВ  или, на худой конец, в погранвойска. «Косить» от армии тогда было «западло». Не служили только те, кто в этот момент сидел. Они освобождались с «малолетки» и через некоторое время снова уходили, но уже на взрослую зону. А потом их жизненный путь терялся в лагерях и сроках, которые не всем было суждено пережить. По правде сказать, таких отчаянных были единицы. Некоторым из них мы писали письма, а самые смелые, пробовали перекидывать через стены забора красноленинской Пятёрки (зоны) чай, сигареты и другой «грев».

     Безвозвратно унеслось  бесшабашное время. Я помню, когда  вся мужская часть школы срывалась с уроков, услышав через открытые окна школьных кабинетов истошный вопль переростка второгодника Вовки Бармалея: «Пацаны! Октябрьские на Штанах Коляна отмочили». Толпа двигалась со скоростью снежной лавины, сметая на ходу штакетники, арматуру и другой подручный материал. Почти всегда столкновения удавалось избежать. Умные и рассудительные «старшие», часто уже имеющие опыт тёрок, как правило, улаживали конфликт, и до драки  чаще всего не доходило. Однако зачинщика избиения нашего товарища всегда находили, после чего следовала обязательная процедура наказания: их «главный» прилюдно отвешивал «своему» виновнику конфликта оплеуху. Удовлетворенный Колян и мы, его сторонники, тихо расходились.
     В 1981 году в  Красноленинск  с Афгана пришли первые цинковые гробы. От сверстников с других районов мы узнавали подробности подвигов вчерашних босяков. Геройский погиб, подорвав себя и «духов» последней гранатой, отпетый хулиган и задира Славка Грек с Форштадта, достала пуля душманского снайпера и Саню Музыканта, – виртуозно и с куражом исполняющего «Smoke on the Water» на соло-гитаре в самый разгар танцев в «клетке» – как тогда называлось танцплощадка в Центральном парке.
     А ещё через два года в наш район пожаловала беда: на узком и извилистом подъеме с моста  в реку Ташлу  упал  переполненный «Икарус» и стал свечкой так, что почти все, кто был на задней площадке, погибли. Жертв было бы больше, если бы не курсант местного военного училища, который ценой своей жизни спас несколько человек. В те траурные дни, город, казалось, замер, провожая в последний путь своих вчерашних жителей. Даже Би-Би-Си передало об этой трагедии.
В то время все мы были абсолютно уверены в своём будущем. Незыблемость социалистических устоев сомнений не вызывала. Но были и исключения. Жил тогда на Ташле местный диссидент Витя по кличке Заяц.

    Будучи старше нас на десять-пятнадцать  лет, Витя вёл, как тогда говорили, «антиобщественный паразитический образ жизни».  Заяц презирал труд «на дедушку Ленина», нигде не работал и за это был даже один раз судим.
     Властям и уличному комитету надоело с ним возиться и на него махнули рукой, признав ограниченно дееспособным, чему он был несказанно рад, потому что коммунизм считал явлением временным, таким, как корь у детей, которая все равно сама собой пройдет. Удивительно, как точно сбылось его предсказание!
    С помощью самодельного, собранного из старых радиодеталей лампового приемника с внушительной антенной, Витя слушал «Голос Америки», главным образом не столько из-за политики, сколько ради, как он говорил, серьезных «вещей»  «Deep Purple », «Black Sabbath» и «Slade». Концерты этих теперь всемирно известных групп он записывал на такой же многократно переделанный катушечный магнитофон. Учитывая, что эти передачи глушили мощные советские станции, ему приходилось время от времени давать нам примерно такие пояснения: «тут должен был быть орган, а потом снова соло-гитара, вот сейчас….»
     От него мы узнавали многое. Фактически он давал нам то, чему нас не могла научить семья и школа. Человеком, надо сказать, Витя был разносторонне развитым: много читал, прекрасно играл на семиструнной гитаре, удивительно задушевно исполнял старые романсы и арестантские песни, мастерски играл в шахматы, на бильярде и в нарды, знал множество карточных фокусов, освоив их  во время отбытия наказания за тунеядство. К тому же, он неплохо владел каратэ и нунчаками, хотя никогда ни с кем не дрался и слыл человеком миролюбивым.
    В город (так мы называли центр Красноленинска)  Заяц выходил не часто, но всегда в окружении стайки мальчишек, потому что каждый поход для него был своеобразным подвигом. «Внешний вид Зайцева В.П. был открытым и наглым вызовом всему социалистическому обществу» – так обычно начинался текст протокола об административном правонарушении.
Дело в том, что у него, во-первых, были густые длинные до плеч, как у Гиллана, волосы и, во-вторых, –  очень широкие с клиньями брюки клёш, а в-третьих, – куртка с клепками, перешитая из летного офицерского послевоенного кожаного плаща. Настоящий хиппи, а по сравнению с сегодняшней молодежной модой и нравами – просто юный пионер.
Для  властей  он был бельмом в глазу, а поскольку проживал Заяц  в Октябрьском районе, то начальник районной милиции объявил его своим личным врагом. Поэтому  после составления протокола в здании РОВД  он с огромным наслаждением  стриг Витька «под ноль» механической машинкой и потом отпускал на все четыре стороны.
Каждый раз после экзекуции Заяц терпеливо мыл свою лысую голову дождевой водой и натирал отваром лопуха, будучи твердо уверенным, что, благодаря такой процедуре, волосы будут более густыми и, «назло ментам», вырастут быстрее. Удивительно, но это помогало.
В конце концов, милицейскому начальнику это надоело, и он от Зайца  отстал. Но за настойчивость и упорство, проявленные в боях с органами правопорядка, а так же за высокие умственные способности, блатные дали Витьку новую «погремуху» –  Консул. И этим он  несказанно гордился.
     Самозабвенными и влюбленными в птиц и небо были местные голубятники. Иногда они жестоко мстили друг другу  за уведенных в свою стаю породистых и очень дорогих разновидностей этих красивых птиц. Так  остроумно был наказан, теперь уже ушедший из жизни Женька, прозванный, наверное, за жадность  Жидом, хотя к палестинским краям он никакого отношения не имел, а был исконно русского происхождения.
     Жид  с первой зарплаты  купил пару голубей какой-то редкой породы и с нетерпением ждал, когда из маленьких, в крапинку яиц выведутся птенцы. Ночью ребята аккуратно подняли лист шифера его голубятни и, забрав яйца будущих голубиных птенцов, подложили другие, из двух разорённых вороньих гнёзд. Не прошло и двух дней, как эти «динозавры» вылупились. Весь городок катался со смеху. Правда, настоящих птенцов ему потом вернули.
    И, конечно, каждый знал заядлого радиолюбителя Серёгу Транзистора. Этот парень связывался по радио даже со станциями Северного Полюса. И первый  сумел отыскать в эфире радиосигнал передатчика Тура Хейердала, потерявшегося в море на «Тигрисе». Об этом тогда даже  писала «Комсомольская правда». Но дело в том, что антенна Серегиного передатчика была установлена на общей крыше двухэтажного восьмиквартирного дома и вращалась вручную с помощью лебёдки, каких-то шестерёнок и втулок, внешне напоминающих большую мясорубку. И если Серега  начинал крутить на чердаке весь этот жуткий механизм, деревянная крыша издавала невообразимый скрип. Соседи, конечно, ворчали, но относились с пониманием. Однажды, правда, было исключение.
Дело в том, что работа радиопередатчика приводила к появлению телевизионных помех во всех четырнадцати домах из-за того, что антенны жителей охотно ловили Серегины переговоры. И вот во время первого показа «Семнадцати мгновений весны», когда все улицы Советского Союза просто вымирали, с экрана телевизоров Мюллер заговорил Серегиным голосом: «Привет, Мурманск, это Серега из Красноленинска, я работаю на чистоте …». Терпение граждан лопнуло и, как бы лояльно не относились ташлянцы к жителям сурового незамерзающего порта в Баренцевом море, Сереге доходчиво разъяснили  ошибочность в выборе времени для занятия своим увлечением. Он понял. Больше таких казусов не случалось.
Кстати, впервые о группе «Воскресенье» и рок фестивале «Тбилиси-80» мы услышали из эфира его передач.

    Неотъемлемой частью нашей тогдашней жизни была молочница тетя Катя. Её громкое и раскатистое «мо-ло-ко! мо-ло-ко! мо-ло-ко!» и сейчас, кажется, слышится по утрам, хотя, к сожалению, её давно уже нет. Часто бывало, что у кого-то не хватало денег, и тогда  она  давала молоко в долг. Обманов никогда не случалось.
     Но пришло иное время, и другими стали люди. Им  приходилось выживать  любой ценой и  того душевного тепла уже не было.   

     На перекрёстке мы остановились и закурили. Ветер усилился и гнал по дороге  опавшую листву. В  мёртвых  окнах  коммерческого  ларька отражалась  луна.

– Послушай, – обратился я к другу. –  У меня из головы не выходит вся эта чертовщина. Дед, получается, много старше своих лет. Если исходить из той фотографии, где указывается, что он статский советник, то ему в 1919 году не может быть меньше 30 – 35 лет. Да и то  для такого быстрого карьерного роста он должен был обладать  недюжинными способностями. Статский советник – чин V класса в Табели о рангах. Например, Грибоедову пожаловали  его только в тридцать три года. Понятно, что Воротынцев получил статского  не в 1919 году, а раньше. Самое позднее – в начале 1917 г.  Тогда получается, что не мог родиться позже 1887 года. Стало быть, сейчас ему должно было бы исполниться не 95 лет, а 107. Это мыслимо?

– В  горах Грузии известны долгожители, прожившие и больше, но Дед на такой возраст явно не выглядел.

– Ладно, на этом, пожалуй, и закончим день грузинских историй. Утро вечера мудренее.

    Я зашагал  к себе, на недавно снятую квартиру. Она располагалась неподалёку от дома моих родителей, так что борщом и котлетами я был обеспечен.

    После ужина  включил телевизор. По всем каналам передавали, что в  Россию с первым официальным визитом прибыла королева Великобритании Елизавета II. И в конце новостей сообщили о взрыве в  редакции газеты «Московский комсомолец».  Погиб корреспондент Дмитрий Холодов. «Весёлого мало в моей стране» – подумал я и, плюхнувшись на диван, принялся  рассматривать свой единственный трофей – записную книжку умершего старика. Но в ней кроме дат и галочек я так ничего и не нашёл. Чистым оставался только один  лист, последний. Непроизвольно взгляд остановился  на цифрах «26.01.88г.».

     Если бы у меня спросили, что я делал в этот день, я бы ответил без запинки:   погибал. Эта дата мне запомнилась ещё и потому, что 26-го января 1988 года  моей дочери  исполнился ровно  год. Окончив исторический факультет Красноленинского пединститута, я женился и осенью ушёл служить в армию.   Прошло всего четыре месяца, и у меня родилась дочь. И в первый год  дня рождения Валерии (жена назвала её в честь меня) я   боялся, что   никогда её  не увижу.

  … Мороз крепчал, и луна, точно воровка, спряталась за тучами. Четвёртый час мы прочёсывали лес, пытаясь отыскать сбежавшего из  караула солдата-чеченца. Он исчез   вместе с автоматом и несколькими магазинами. Нам  разрешили   открывать огонь на поражение  только  после предупредительного выстрела вверх и в случае явной опасности.

     Оказывается, Заур Тутаев, так звали беглеца, был замешан в грабежах и убийстве. Грозненская милиция задержала всю шайку, но его отец сумел отправить сына в армию. Арестованные подельники долго молчали. Вдруг один из них дал признательные показания и рассказал про Заура, который, как выяснилось,  и убил сторожа продовольственного магазина. Эти новости  Тутаев узнал из письма своей девушки. Оно осталось лежать в его тумбочке. Судя по всему, мысль о побеге пришла к нему внезапно. В противном случае, он захватил бы с собой и конверт.

     По всему выходило, что беглец  ушёл не в сторону военного городка, а  по направлению к деревне, находящейся в десяти  километрах от нашего полка. Только вот путь он выбрал не вдоль трассы, а лесом. Признаться, мало удовольствия  пробираться по   сугробам  с фонарями, ожидая, что в любой момент из темноты может раздаться  очередь. Нам даже не выдали зимние маскировочные халаты. Понимая, что группу преследования видно за версту, я  выключил фонарь  и, отклонившись от остальных метров на триста-четыреста, углубился в лес. Ориентироваться  приходилось  по звёздам. Скоро я достиг  небольшой поляны. Неподалёку треснула ветка. Я притаился. Впереди тёмным пятном мелькнул   чей-то силуэт. Это был он. Тутаев меня не видел. «Стой, стрелять буду!» – крикнул я, но ответа не последовало. Тогда, чтобы привлечь внимание, я дал   вверх короткую очередь.  Чеченец убегал, не отстреливаясь, и потому я не смог в него выстрелить.

     Расстояние между нами сократилось  метров до ста. По лицу хлестал кустарник, дыхание сбивалось. И вдруг  я почувствовал, что  куда-то проваливаюсь. Это было болото. Надо же было случиться, что я забыл о Каменке –  небольшой глубокой речке. Она текла в этих местах и  образовывала небольшую заводь, переходившую в трясину.  Летом, во время полевого выхода, мы перебирались на другой берег  через  поваленные деревья, да и то  в самом узком месте.

      Я оказался по грудь в холодной воде, и какая-то неведомая сила затягивала меня вниз. Тутаев скрылся. Мой АК-74  лежал рядом. Лёд ломался и крошился, как сахарная помада  на торте. Где-то впереди раздались выстрелы, потом ещё…. Завязался минутный бой. Но скоро    всё стихло. Наверное, беглеца  убили.

     Я пытался кричать –  из груди вырвался только  хрип. Тогда я нажал на спусковой крючок. Пули полетели куда-то вверх и вбок, но мне было уже всё равно. Я думал только  о том, чтобы  услышали выстрелы и меня нашли.  В голове отчего-то всплыл мультфильм про Водяного… «Глупо, как всё вышло, – проносились  мысли, – утонуть  в болоте в двадцать четыре…. А дочке сегодня ровно  год исполнился. Жаль, не увижу никогда…»  И тут сверху упала большая и крепкая ветка. Видимо, я перебил её автоматной очередью. Я подтащил  её к себе, сумел ухватиться  и закрепил  между пнём и кочкой. Теперь оставалось только подтянуться на руках, как на перекладине,  и вырвать ноги из клейкого ила. Я закрыл глаза и с нечеловеческим криком рванулся вверх. Палка выдержала. Правый  сапог  покоился  на дне, но нога осталась в мокрой портянке. Распластавшись, точно паук-серебрянка, я  стал перемещаться по ветке буквально сантиметр за сантиметром, перехватывая замёрзшими руками шершавую ветку берёзы,   (промокшие и отяжелевшие  трёхпалые рукавицы я сбросил сразу).  Наконец, удалось достичь твёрдой почвы.  Автомат волочился за ремень, и  ствол хлебнул воды. Я перевернулся набок и поднялся.

     Звёзды на небе были всё те же, но теперь, мне казалось, они светили ярче.

Глава 4.

Стамбульские приключения

Далее читайте га ЛИТРЕС ЗДЕСЬ

[1] I`ve told I`m not goin for a sea-trip.  See you. – (англ.) Я сказал вам, что не собираюсь на морскую прогулку. Всего доброго (прим. авт.)

[2] Hard day`s night –  (англ.) вечер трудного дня, так называлась одна из песен  группы «Битлз»  (прим. авт.).